ТОП 10 лучших статей российской прессы за
Nov. 24, 2014

Пошел и утопился

В «Сапсане» из Москвы в Питер рядом со мной сидит строгая старушка с внешностью смотрительницы из Эрмитажа и читает увесистый труд историка, исследователя Санкт-Петербурга Льва Лурье. Краем глаза я пробежал абзац про зверства банды Леньки Пантелеева. Запомнился питерский образ «жизнь на краю жизни».

И публика-то вся в поезде подобралась старушке под стать. Звонки мобильных телефонов поотключали, как просили по громкой связи, чтобы не мешать окружающим. Прежде чем откинуть спинку кресла, спрашивали разрешения у позади сидящего. Везде слышалось «будьте любезны» и «nice day». Прямо девять вагонов сплошь академиков Дмитриев Сергеевичей Лихачевых.

Это — Питер.

— Я тут собрался написать про ваш город как футуристический проект. Вам какое из двух существующих определений утопии ближе: место, которого нет, или место благости? — спрашиваю попутчицу.

— Мне нравится третье. Пошел и утопился.

Старушка отчасти права. В Питере всегда есть множество возможностей красиво покончить с собой, а в ноябре появляется еще и желание. Это чувствуется, как только выходишь из поезда на перрон Московского вокзала под душераздирающие звуки каких-то оперных арий, несущихся из плохо отрегулированных громкоговорителей.

Я убежден, что для поездки в тот или иной город нужно выбирать сезон, который больше всего подходит городу стилистически и позволяет добраться до самой его сути. Для Сочи, например, это бархатный сентябрь. Для Москвы — гастрономический январь. Для Питера — суицидальный ноябрь. То самое время, когда с темного низкого неба сыплется каша из воды и снега. Самая подходящая погода для пьющих, самоубийц и пьющих самоубийц.

Хорошо

Впрочем, в Москве говорят: какая погода сейчас в Питере, такая и будет у нас через два дня. Вот уж действительно: два города, связанные одним «Сапсаном» и одним антициклоном.

После первой рюмки — спасибо незнакомцу — на смену животной тоске приходит чувство легкой восторженности. Попадающая за шиворот влага принимается уже не как каприз климата, а как его данность, к которой надо относиться смиренно, иначе — инфлюэнца, в лучшем случае. А в худшем — палата № 6. И еще питерские улицы. Их горизонтали под действием алкоголя немного искривляются в плоскостях, перпендикулярности перестают быть столь уж перпендикулярными, реальность чуть искажается. В общем, фрагментами Питер начинает смахивать на родной каждому закоренелому москвичу Кривоколенный переулок.

И здесь все просто. Если ты идешь по Питеру и тебе хочется пританцовывать, напевая что-нибудь из Джо Дассена, а не маршировать и отдавать приказы по-немецки, значит, ты, старик, уже слегка поддал.

Как там у нашего вымышленного поводыря Блока в «Незнакомке»? «Ты право, пьяное чудовище! Я знаю: истина в вине».

Непрощенный

Сергей. Откуда он взялся? А откуда в Питере вообще берутся собутыльники на час: из дворов-колодцев, заплеванных парадных, подворотен, пахнущих мочой. Вот и Сергей — шел себе и шел по своим делам. А потом на короткий миг стал частью моей жизни и «пьяного маршрута» Блока.

В поисках подходящего кабака мы с Сергеем идем по Невскому проспекту. Вернее, он несется, а я еле за ним поспеваю. Хотя предполагалось, что это будет неспешная, почти экскурсионная прогулка.

— Ты куда так спешишь? — спрашиваю.

— Я несколько лет назад со второго этажа упал, — говорит Сергей. — Колени сломал. Потом долго лечился. А сейчас пытаюсь загладить свою вину перед коленями — они же были без движения. Поэтому и хожу так быстро. Понятно?

Что же тут непонятного. Обычное дело — испытывать вину перед коленями.

Это — Питер.

Вообще говоря, мало где еще, кроме Питера, встретишь столько проявлений социального безумия — в безобидном, разумеется, смысле. Один связь с космосом устанавливает через свои волосы, другой открывает семейную артель по выпуску фараоновых цилиндров, третий банально оденется кришнаитом и давай кормить на улице всех подряд прохожих бесплатным вареным рисом.

А у Сергея, допустим, дельфины. Еще у него за спиной срочная служба в Чечне, рядовым. И бессрочная служба в театре, актером. Но теперь Сергей работает в питерском дельфинарии: комментирует представления. Он может долго рассуждать о том, что дельфины лучше человека: умнее, щедрее на эмоции, лучше закалены физически и духовно.

— А знаешь ли ты, что человек использует десять процентов возможностей своего мозга, а дельфин в два раза больше? Причем объем мозга у дельфина больше. И еще у них есть место подвигу: если в сеть попала группа дельфинов, то один тянет сеть вниз, дает возможность выбраться другим, а сам остается и погибает.

— А стихи они случайно не пишут?

— Ты зря смеешься. Я уверен, что у них есть письменность, только мы еще не можем обнаружить, ума не хватает.

Немного поплутав в переулках, мы находим то, что нужно: кафе «Журнал». Место — достойное. Из-за климата значительную часть свободного времени питерцы проводят в помещениях. Наверное, поэтому даже самая последняя пышечная здесь обставлена почти изысканно.

Сергей наливает. Мы немедленно выпиваем. За Питер, разумеется, за его творческое начало.

— Помню, собралась в одном из дворов компания молодых артистов. Все уже хорошие, кто-то уже с кем-то подрался, сходил в травмопункт и вернулся с перевязанной рукой. У кого-то гитара, как полагается. В общем, классическая питерская картина: вечно молодые, вечно пьяные. И тут один из нас, самый датый, вдруг начинает читать Есенина. Пьяная слюна изо рта, того гляди свалится на асфальт, но читает ведь — да как! И вот тогда я понял две вещи. Что именно в таком, как чтец, состоянии находился и сам автор, когда писал это стихотворение. И что именно в таком, как автор, состоянии должен находиться чтец, чтобы верно передать стихотворение.

— Но постичь это можно лишь на тонком уровне, измененным сознанием?

— Да, этого не потрогать. Утопия, словом.

— И Есенин — это, наверное, водка.

— А Блок — коньячок и шампанское.

Остроумные дельфины

Где водка, там обязательно и разговоры об истории Санкт-Петербурга. Традиции, архитектура, пыль времен, то да се. Тем временем обслуживающий нас официант снисходительно ухмыляется.

— Позвольте спросить, чему это вы так? — спрашиваем мы его.

— Просто я — сириец, — говорит он. Чисто по-русски, даже по-питерски. — Моему родному Дамаску больше четырех тысяч лет. Так что на фоне Дамаска Санкт-Петербурга с его жалкими тремя веками как бы и нет вовсе.

Мы снова выпиваем. Теперь уже за Дамаск.

Дыша духами и туманами, но главным образом все-таки перегаром, в кафе проникает дама. Я бы даже сказал, Дама Пик. Она в плюшевом синем платье и без переднего зуба. Слегка качаясь, Дама подходит к нашему столику и произносит: «Господа, выручите женщину. Всего пять рублей. Вы же видите: я вся измотана корпоративами».

Какая ослепительная ложь, какая ошеломительная выдумка. То ли девушка, а то ли виденье, словом.

Это — Питер.

Вслед за дамой в кафе «Журнал», оставляя на полу влажные следы, заплывает косяк дельфинов. Рассаживается в соседнем зале. Уныло пьет пиво. Требуется зрительное усилие, чтобы понять, что это все-таки не дельфины — ведь так сразу да на расстоянии объем мозга не определишь, — а болельщики футбольного «Зенита». Их команда потерпела первое в сезоне поражение. Они сетуют на незавидную судьбу футбола в России с ее заснеженными полями и бесталанными футболистами. Кто-то предлагает называть российскую сборную зерокампеонами по аналогии с пентакампеонами-бразильцами. Зло, но остроумно. Может, все-таки дельфины?

Самость города берет

Иван. Он, так же как и Сергей, появился граммов на сто пятьдесят, не больше. Откуда-то из инфернальных отверстий в закоулках Литейного проспекта. Сели, выпили. Локально — за музыкальное искусство Санкт-Петербурга. Иван (Ник Тихонов) играет на барабанах в группе Dizzy Jazz, пишет тексты. А его полуторогодовалый сын играет на его нервах, когда не хочет засыпать. Но у Ивана есть противоядие — Иосиф Бродский. Творчество Бродского действует на малыша усыпляюще.

Отбивая ритм пальцами по краю стола, искусственно грассируя, Иван затягивает «Колыбельную», подражая автору: «Привыкай, сынок, к пустыне, как щепоть к ветру, чувствуя, что ты не только плоть. Привыкай жить с этой тайной: чувства те пригодятся, знать, в бескрайней пустоте».

Это — Питер.

В Питере так повсюду: в какую сторону ни пойдешь — это все равно будут те самые 730 шагов Раскольникова к дому старухи-процентщицы; куда ни присядешь выпить с местным человеком, полезут на поверхность мертвые поэты: сначала акмеисты, потом символисты с футуристами, далее — везде: кафе «Сайгон», Бродский, Уфлянд, Вайль и обязательно, многократно, — Довлатов.

Выпили снова: за покойных Балабанова, Хвоста и Девотченко.

Здесь, в Санкт-Петербурге, вообще как-то чересчур, на мой вкус, легко думается о смерти — то есть о жизни прошедшей, а не о жизни будущей, возможной.

По радио передали, что на красной ветке метро не ходят поезда. Авария, теракт? Оказалось, пьяный упал на рельсы. Погиб? Может, и погиб. По уровню смертности Питер лидировал во все времена — независимо от экономической формации, стоявшей на дворе.

— Иван, как ты думаешь, а почему в Санкт-Петербурге никогда не было терактов? Тьфу-тьфу-тьфу, конечно.

— А какая будет выгода террористам, если они взорвут поздравительную открытку? Другое дело — Москва, кошелек.

— Открытка?

— Ну да. Открытка — и еще витрина. Ведь большинство жителей России никогда не были в Санкт-Петербурге, но все знают его по открыткам, фотографиям и картинам, которые запечатлели красоты исторического центра. Им кажется, что город весь такой, что Питер состоит из одних только дворцов и памятников и в нем нет и быть не может места, например, для Купчино — нашего спального пролетарского района. Отсюда и декларируемая любовь к городу. Ты когда-нибудь от кого-нибудь слышал, чтобы он сказал, что не любит Санкт-Петербург? А куда везут иностранцев, чтобы показать им, что не везде в России пьяные медведи играют на балалайках? Что есть еще и трезвые медведи, играющие на балалайках?

— То есть это такая общенародная платоническая любовь к прекрасной, но не существующей даме?

— Скорее к какой-то одной замечательной части ее тела.

— Выходит, что главная, а может, даже единственная функция Санкт-Петербурга — эстетическая.

— Погоди, вот перенесут столицу снова к нам — чем черт не шутит. Конституционный суд ведь переехал.

— Ты же сам в это не веришь?

— Верю — не верю, какая разница. Если Купчино нет на открытках, означает ли это, что его не существует?

А мне вот кажется, дело не в открытках, и терактов в Питере не было потому, что политикой тут никто не интересуется. Целый день хожу по кабакам — про Украину не было сказано и слова. А взрывы и политика — дела черные, они друг к другу липнут.

Кстати, совсем недавно мы с женой ездили во Львов, на украинский Запад. Ради эксперимента решили, что я буду представляться местным жителям москвичом, а жена — петербурженкой. Что вы думаете? Ко мне отношение было более чем сдержанным, в то время как жена пользовалась гостеприимством, предназначенным нам обоим. В результате я вынужден был тоже перейти на сторону Света.

Эйфория первых водочных капель и градусов на фоне тостов «не чокаясь» предсказуемо улетучилась. Наступила пора мрачного питерского вечера. Настало время перемещаться уже в обратном направлении. Жутко раздражает, что срезать угол негде.

— У нас для этого проходные дворы есть, — объясняет мне прохожий.

— Но их же знать надо.

— Так это только для своих.

Вот они все здесь такие — со своей особостью. А между тем передвижения по проходным питерским дворам — как по кишечнику анаконды: темно, сыро и страшно.

У аптеки около Обводного канала бомж академического вида в красной фирменной шапочке готовит себе коктейль из пива и настойки боярышника. Тянет, обобщая, сказать о нем: «И пьяницы с глазами кроликов…»

В приступе гуманизма захожу в соседний продуктовый магазин и покупаю для бомжа закусь — глазированный сырок. Протягиваю сырок бомжу. Он с благодарностью берет, но в ответ протягивает мне деньги — ровно столько, сколько я заплатил.

Это — Питер.

Дайте два кило свиньи

На случай предупреждения зубодробительной питерской тоски у меня в запасе имеется ярко-красная пилюля — Игорь Растеряев, поэт, композитор. Он хоть и непьющий, но почему бы не преодолеть вместе с ним часть блоковского маршрута — так сказать, его безалкогольный этап.

— Игорь, у тебя, коренного питерца, наверное, сложился в голове образ Санкт-Петербурга?

— Дай две минуты, сейчас что-нибудь навру, — отвечает он, посмеиваясь — давая понять, что образ сформирован давно, но настоящему артисту надо сначала выдержать паузу.

В результате появляется такая аллегория:

— Представь себе двух человек. Они пьют чай на кухне, разговаривают — неспешно обсуждают интересующие их вещи. Это может быть разговор как о Достоевском, так и о специях для борща. А в это время в проеме кухонной двери мы видим третьего персонажа, с полотенцем, перекинутым через руку. Это официант, половой, который почтительно ожидает, когда те двое закончат разговор. И этот официант — Время. То есть в Питере Время обслуживает людей. В отличие от Москвы, где люди обслуживают время.

Странное дело — вроде говорили о Питере, а тут откуда ни возьмись — Москва. И ведь так в любой беседе с питерским человеком — обязательно возникнет противопоставление Питер — Москва. Вот у вас это так устроено (и, конечно, неверно), а у нас по-другому (и, разумеется, правильным образом). «И если уж на то пошло, Санкт-Петербург — это единственный город в России, жители которого не мечтают жить в Москве. Понятно?» Последнее слово произносится с нажимом.

— А вы заметили, что у нас люди больше внимания уделяют одежде, вернее — стилю в одежде? Даже гастарбайтеры одеваются как люди. А обратили внимание, сколько у нас тех, кто работает руками, а не сидит в офисах?

Подспудное соревнование с Москвой идет всегда и везде, на всех фронтах. Даже там, где первенствовать — сомнительное удовольствие:

— А вы знаете, что гопники не от вашей Марьиной Рощи пошли, а от нас. Вот прямо из гостиницы «Октябрьская», где вы остановились. ГОП — это на самом деле аббревиатура, там раньше было Городское общежитие пролетариата.

Ты еще никого ни о чем не спрашивал, а тебе уже превентивно объясняют, что кура — это вовсе не колхозное слово, а специальное обозначение курицы или ее части, предназначенных для продажи:

— Помилуйте, вы же не говорите, когда покупаете свинину: «Дайте мне два килограмма свиньи». Так и здесь.

А вот как выглядит Питер в рассказе ассистента художника по костюмам Елены Юриной, коренной петербурженки, встреченной мною в одной из питерских забегаловок. Раньше она работала на «Ленфильме», но потом переехала в Москву и живет в столице уже восемь лет, а в Питере бывает наездами.

— Если я попадаю в больницу в Питере, — говорит она, — ко мне тут же выстраивается очередь из питерских друзей и знакомых, собирающихся меня проведать. А если я попадаю в больницу в Москве, то тамошние друзья и знакомые только и скажут по телефону: «Выпишешься — позвони». Им же некогда, время — деньги. А поездка в больницу — упущенная выгода.

При всем при том критиковать Питер запрещается. Всем, не только москвичам. Как можно критиковать святое!? О Питере, как о покойнике, можно говорить только хорошее.

Меня, кстати, это всегда возмущало и забавляло одновременно. Получается, что без Москвы нет и никакого Питера, — выходит, что если Питер и существует, то только как антиматерия.

Питер за доллар

Чебуречная «Брынза». Здесь всегда шумно и людно. Зато можно встретить людей с окраин города, которые могут рассказать о нем ничуть не меньше тех, кто живет в исторической части. А может, даже и больше.

— Купчино — это ваше Бутово, только страшнее. Там все как в гетто. Гастарбайтеры, шприцы в подъездах, заброшки, где бездельники режутся в страйк, — втолковывает мне азы питерской географии «правильный пацан Серега», как он сам себя назвал. — Знаешь, почему у нас ночью на районе редко бывают драки? Потому что если кто и вышел на улицу в это время, то он знает про себя, что сможет отбиться, — и то же самое знает про встречного. Паритет силы.

Ничего себе, шпана питерская — в каких выражениях аргументирует. Вот что значит культурная столица.

— А тебе нравится там жить?

— Как сказать. Кое-что, конечно, делают для людей. Вот, например, недавно построили «креветку».

— Это что?

— В народе так назвали надземный переход через дорогу в форме полумесяца. Писали, что это проект будущего. Только странно, что дорожки для инвалидов и матерей с колясками получились длиннее самого перехода.

Вообще же питерский водораздел между историческим центром и спальными районами выражен очень ярко. Едешь, едешь — вокруг дворцы. А потом раз — хрущевская гадость, вдруг и сразу.

— А знаешь, какой у Питера сейчас валютный курс? — спрашивает на прощание правильный пацан Серега.

— Какой?

— Почти один к одному.

— Это как?

— На купюре в пятьдесят рублей какой город нарисован? Правильно, Санкт-Петербург. Получается, за один Питер один доллар дают.

А еще из окраинного Питера мне запомнилась бытовая по сути сценка в Приморском районе. Там на берегу Финского залива работает аквапарк. В выходные и праздники — причем невзирая на погоду — перед входом выстраивается длинная очередь. Когда идет дождь, а с моря дует сильный ветер, особенно в холодное время, это зрелище обретает признаки фантасмагории: мокрые, стремительно простывающие люди покорно ждут возможности вымокнуть еще раз, но уже в помещении. По-моему, это диверсия — строить аквапарки в таком климате.

Тоска по будущему

И все-таки: что же это такое — Санкт-Петербург? По статусу — не провинция, но и не столица. По виду — не Россия, но и не заграница. Мертвый музей на болоте — или живая земля, отвоеванная у суровой природы? То ли есть он, то ли нет его. Сам себя запер в дальнем углу страны и высокомерно встал особняком: вот он я, без соли не съешь. А любимое слово питерской интеллигенции без соли не то что съесть, выговорить не сможешь — самость.

А как вам такая горделивая манера: говорить не о площади своей комнаты в коммуналке (16 метров), а о ее объеме (больше 100 кубометров). Ведь так солиднее.

И зачем вот этот ужас логопеда в самом названии — Санкт-Петербург? Почему не как у американцев или итальянцев — Сан-Диего или там Сан-Ремо? Почему надо ломать язык?

То и дело слышишь от питерцев — разных причем возрастов — такое: «Эх, мне бы чуть пораньше родиться», «Не повезло мне — не в ту эпоху попал». Времена не выбирают, в них живут и умирают — это не про них. Они тоскуют по деятельному прошлому своего города — когда бессознательно, когда осознанно. И это, наверное, объяснимо. Ведь Санкт-Петербург в свое время был первым едва ли не во всем. Первый ледовый каток, первый синематограф, первая мемориальная доска, посвященная человеку. И прочее, прочее, прочее — не перечесть. Что там говорить: все русские революции — символы обновления — родом из этого города. Может, оттого в городском ландшафте так много символических отсылов в прошлое: все эти трактиры, расстегаи и шустовские коньяки.

Бывает, город опережает время. Иногда совпадает со временем. Иногда отстает. Питер отстает — по своему внутреннему состоянию. Носится со своей историей, как дедушка с пейджером. Это город, у которого будущее парадоксальным образом оказалось в прошлом. Милан Кундера как-то заметил, что многие люди всю жизнь находятся в ожидании самого яркого события в своей судьбе, — а оно уже произошло, просто осталось незамеченным.

Это применимо и к Санкт-Петербургу. Пожалуй, надо было все-таки строить охтинскую башню — был бы символ стремления хоть куда-нибудь. А так получается, что символом стало построенное недавно вместо «Крестов» новое СИЗО — самое крупное в Европе.

С другой стороны, Санкт-Петербург — один из редких российских городов, имеющий свое узнаваемое лицо. И питерцам, кажется, даже нет смысла ездить за границу с туристическими намерениями. Амстердам? Зачем? Если под боком есть Васильевский остров, который когда-то хотели покрыть сетью каналов. Правда, не получилось. Но в память об этом проекте остались безымянные и мертворожденные улицы-линии. Закоулки Барселоны? Да в Питере их — как барселонской грязи. А тут знакомая петербурженка в Париж съездила, посетила тамошний Версаль. Слабое, говорит, подобие Петродворца.

И это — Питер.

Некст или нихт

Бар The Hat на улице Белинского. Намоленное место. Сюда приходят играть джаз лучшие музыканты Питера — играют бесплатно, для души и публики. При этом здесь нет ни охраны, ни, прости Господи, дресс-кода. А входная дверь открывается прямо в темноту улицы.

— Вот интересно, почему питейных заведений меньше, чем во времена Блока, не стало, а самих Блоков нет? — спрашиваю Дашу, художника-дизайнера, завсегдатая этого места. Даше 27 лет, она выставляется в Париже и обожает Барселону. — Да ладно — Блок. Где новые Курехины, Цои, Башлачевы? Где творческие люди пусть не с провидческим даром, но хотя бы с намеком на него? Где гении места? Такое ощущение, что город перестал такими плодоносить. С одной стороны — мелкотравчатость. С другой — уходящая натура, печально существующая по принципу митька Шагина: «Много пить вредно, а мало — неинтересно».

— Такие люди есть, только вы о них не знаете, вы — старый, — отвечает Даша. — Они станут известными лет через двадцать.

— Так Цой же не ждал двадцать лет, чтобы стать известным.

— Вы не понимаете.

— Что есть, то есть. Я вообще туго соображаю. Когда-то я, например, не понял, почему Ленин на самом деле гриб.

— Это вы о чем?

После встречи с Дашей и очередной стопки водки я придумал каламбур: на место «поколения некст» пришло «поколение нихт».

Оттого-то Игорю Растеряеву все так удивились и обрадовались, когда он первый раз спел своих «Комбайнеров», — пусто было до него в Питере, тоскливо.

Пить надо меньше

Померещилось — или это в самом деле император Петр Первый на детских качелях парит? Страшно-то как, Господи. Пригляделся: слава Богу, еще не синька — просто уличный актер на отдыхе. Я с такими персонажами, изображающими исторических деятелей, раньше очень любил фотографироваться.

Удивительно, но в каждый свой приезд в Санкт-Петербург я пытаюсь вспомнить и возбудить в себе тот восторг от этого города, который я испытал, когда увидел его впервые. Однако не могу подобраться даже близко к тому чувству. Более того, с каждым разом эти попытки даются мне все труднее. А ведь действительно, третьего не дано: здесь ты либо замкнут в своем одиночестве, либо открыт всему миру меж небом и водой. Какой уж тут восторг — живым бы до Москвы добраться. Вот и Блок в отношениях с родным городом тоже дрейфовал от восхищенной любви к паническому страху. Может, просто пить надо меньше?

Акакий Маккартни представляет

Ресторан «Шемрок». Хозяин заведения — ухоженный англосакс. Сюда заходят артисты Мариинского театра — до, после, а иногда и вместо спектаклей. Татьяна Алексеева работает в костюмерном цехе Мариинки. Выпивать с ней одно удовольствие — она по звонку пришла сюда со мной встретиться и принесла томик Блока. Я боялся, что начнутся литературные чтения. Но победили, слава Богу, алкогольные предпочтения — и здравый смысл.

— Скажите, Татьяна, так Санкт-Петербург — он для людей все-таки или сам по себе?

— Он все меньше и меньше для людей. Скажем, почему жители Санкт-Петербурга должны платить 400 рублей, чтобы попасть на прогулку по территории Петродворца? Это же не спектакль, не кино.

— Но вы же наверняка знаете про дырки в заборах, где можно пролезть бесплатно?

— Во-первых, на собранные деньги так заборы укрепили, что не пролезешь. А во-вторых — это же унизительно.

— То есть городом-садом Питер не назовешь?

— Жить здесь сложно. Постоянно надо превозмогать себя то в том, то в этом. Климат жесткий. Была бы возможность уехать жить на теплое море — даже не раздумывала бы.

Обещанное Питером редко им исполняется. Я понял это еще давно, когда попал на концерт Пола Маккартни на Дворцовой площади. Мое место оказалось за колонной с ангелом. Легенду рока, большого композитора Пола Маккартни я не увидел — мне показали лишь какого-то маленького дергающегося человечка на маленькой разноцветной сцене.

Кажется, в питерских интерьерах любой становится Акакием Акакиевичем.

Мы выпили с Татьяной за теплое море. От Мариинки до квартиры-музея Блока оставалось рукой подать.

Катарсис — или «белочка»?

В середине ночи петля моего путешествия замкнулась. Я бы даже сказал: затянулась. Я снова оказался на улице Декабристов. Впереди в эфемерном свете фонаря бликует ледяная рябь реки Пряжки. Ноги гудят и болят. Присев на порожек, сняв обувь, осматриваю темные пятна, образовавшиеся на пятках от долгой ходьбы. Вдруг — то ли из ниоткуда, то ли из-за угла дома — возникает силуэт человека в черном. Он подходит ближе, участливо интересуется, не нужна ли помощь, есть ли проблемы.

— Да, вот, — говорю, — натоптыши.

— Это ничего. Это ерунда по сравнению с вечностью. Тем более что многое зависит от угла зрения. Присмотритесь, любезнейший Игорь Валентинович: а вдруг это стигматы? — отвечает незнакомец. А затем исчезает — так же внезапно, как появился.

Все. Достаточно. Дело сделано. Катарсис это или «белочка» — уже не важно. Надо уносить ноги из этого зазеркалья, иначе сам станешь частью утопии. Скорее в реальный мир чистогана и бездушия. В любимый город желтого дьявола. В Москву, в Москву, в Москву.