ТОП 10 лучших статей российской прессы за
Июль 9, 2021

Однако вопрос о том, когда именно советское общество может позволить себе такой эксперимент, не так прост. Лозунг «Догоним и перегоним Америку!» звучал еще в 1939 году на XVIII съезде ВКП(б), а до этого еще 10 лет на партконференциях. Дело в том, что Ленин в работах 1906–1915 годов несколько раз выдвигал тезис о том, что коммунизм в России будет возможен после того, как пролетарское государство обгонит по уровню экономического развития «ведущие экономики мира». Звучало это и странно, и неконкретно. Во-первых, почему для того, чтобы строить коммунизм прямо сейчас, нужно именно что обогнать Америку? Во-вторых, как скоро после того, как мы обгоним Америку, можно начинать строить коммунизм — сразу или подождав десятилетие для ясности, или через 100 лет? В-третьих, по каким параметрам нужно обгонять Америку? В 1959 году эти вопросы обсуждались в санатории ЦК «Сосны», где ученые умы трудились над рекомендациями по Третьей программе. На второй вопрос ответ был — сразу как обгоним, так и можно начинать. На третий вопрос отвечали уклончиво: видимо, по производству основных продуктов питания, по черной металлургии и по производству вооружений, а там видно будет. Первым вопросом, увы, никто так и не задался: Ленин был гений, а он писал именно так, а не иначе.

Практические последствия реализации этого лозунга в СССР были очевидны еще до того, как состоялся XXII съезд КПСС. В будущий коммунизм, кстати, немалая часть населения СССР с оговорками поверила: экономика тогда росла на 8–9% в год, в основном за счет той самой металлургии, нефте- и газодобычи, машиностроения и строительства, и кто бы мог поверить, что эти темпы — временные? Словосочетание «реальный сектор экономики», который так любят постсоветские экономисты,— оттуда же: поверить в то, что сектор услуг, за пределами СССР составляющий выше 50% рабочих мест, не менее важен, чем тяжелая промышленность, почти невозможно и сейчас. Очень низкая безработица в современной РФ, демонстративное почтение к рабочему в противовес «офисному планктону», глубокая интеграция крупных производств бывшего СССР в мировой рынок (такие объемы стали, нефти, газа внутри страны просто никому не нужны, здесь нет такого потребления) — все это во многом следствие провозглашенного более шести десятилетий назад лозунга. Наконец, мы и сейчас всегда готовы перегнать Америку — не спрашивая, сколько будет стоить такое приобретение и нужно ли это нам. Нам и коммунизм-то теперь не нужен, лишь бы перегнать. С другой стороны, и то радость, что пока признаем, что отстаем.

Стоит это по-прежнему в масштабах экономики довольно дорого. Например, поддержание российского производства компьютерных микропроцессоров (главным образом, серий «Эльбрус» и «Байкал», с 2005 года) обходится бюджету в миллиарды рублей в год, несмотря на то, что прямой необходимости в этом нет (ссылки на военные нужды в этих процессорах, увы, непроверяемы, практически все страны мира, занимающиеся производством высокотехнологичного оружия, «собственных» процессоров не имеют). Догнать США по микропроцессорам условно предполагается к 2030 году, когда «Эльбрусы» займут 2% мирового рынка. Таких проектов в России довольно много, патриотизм, исподволь заменивший стремление к коммунизму, оплачивается в последние годы в этих проектах все более щедро.

Стыди тунеядца!
(Кто не работает, тот не ест!)

Восходящий к посланиям апостола Павла, этот лозунг — наследие самого начала советской государственности: он еще в 1917–1919 годах сопровождал рационирование продовольствия в крупных городах России во время военного коммунизма. Смысл лозунга был предельно понятен всем: даже минимальное благополучие в строящемся винтовкой и шашкой новом обществе обеспечивалось только физическим или умственным трудом, любые другие формы дохода (в позднем СССР прямо называвшиеся «нетрудовыми»), в первую очередь доходы от собственности, в общем случае считались преступными. Внутри семьи существование иждивенцев еще допускалось — но в любом случае люди, которые не ходят на работу, были предметом общественного осуждения.

Так называемое тунеядство, в сущности, никому само по себе не мешало — в конце концов, оно действительно не могло быть массовым в довольно бедной советской экономике (содержать семью из двоих взрослых и двоих детей на одну среднюю зарплату было практически нереально). Чем плох человек, который, не нарушая закона и не эксплуатируя чужой труд без добровольного согласия трудящегося, живет себе праздно? В экономике «отрицательная полезность труда» — банальность: человек, имеющий возможность не трудиться и иметь плоды труда, будет избегать труда. К тому же в СССР, безусловно, имелась и безработица — по оценкам 1988 года, низкая (порядка 1,2%, современная российская — около 5%). Те, кого общество могло бы в СССР спокойно отпустить сидеть дома, видимо, увеличивали численность советских безработных.

Но именно логика обязательности труда преследует нас и сейчас, после полного крушения общей советской идеи: человек, живущий на арендную плату с недвижимости, не обязательно аморален в наших глазах, но героем ему не стать — даже если на эту недвижимость он заработал сам, а не получил ее в наследство. Лишь с 2020 года в РФ массово развиваются частные инвестиции и растет интерес к сбережениям. Подкладка всеобщей мечты о создании собственного бизнеса, независимость (то есть возможность не зависеть от постоянного труда — иного смысла у экономической независимости, в сущности, нет), все равно остается стыдной. Даже крупный пассивный собственник всегда будет подчеркивать, что управление активами — это работа, он вкалывает по 12 часов в сутки.

Плати за партию!
(Слава КПСС!)

Казалось бы, что может быть безобиднее для аполитичного обывателя, чем обилие восхваляющих Коммунистическую партию лозунгов на улицах советских городов? Если вы с равнодушием относитесь к КПСС и вообще к политике — ну слава и слава, нам-то какое дело? Тем более что лозунг «Слава КПСС!» являлся свидетельством относительно позитивного процесса в советском обществе. Напомним, что аббревиатура «КПСС» появилась в 1952 году, после XIX съезда Всесоюзной коммунистической партии (большевиков»), сокращенно ВКП(б): единственная разрешенная в СССР политическая партия в последний год жизни Иосифа Сталина решила наконец переименоваться. Но и в 1952 году «Слава КПСС!» звучало бы еще слишком резко даже для однопартийной диктатуры — лозунг, по сути, появился после 1956 года, когда он заменил собой популярный лозунг «Слава великому Сталину!» — и подчеркивал новый, не вождистский, а коллективный способ партийного руководства.

Сама по себе однопартийность и авторитарность даже постсталинского советского строя имела свою цену, но речь сейчас не об этом. КПСС с 1930-х годов была относительна многочисленна, на довоенном пике число ее членов составляло 2,8 млн человек (1,6% населения СССР), но это ерунда в сравнении с 16,5 млн человек, 5,6% населения страны, в 1991 году. Число людей, получающих в партии зарплату, было относительно невелико, по разным оценкам, это в разные периоды от 2 до 5% всех членов КПСС. Важнее другое: КПСС довольно плохо справлялась с самофинансированием (формально расходы партии должны были производиться из партвзносов ее членов и пожертвований) и, как это показано, например, по Свердловскому обкому, постоянно дотировалась из областного бюджета. То есть платить за «славу КПСС» все же приходилось всем налогоплательщикам — эта надстройка стоила десятые доли процента госрасходов СССР, и этих денег хватало и на каменные офисы во всех крупных городах, и на партийные школы, и на санатории, и еще много на что.

Пей сколько надо бюджету!
(Трезвость — норма жизни!)

Советское стремление выпить в действительности никогда не было главным источником бюджетных доходов в СССР, хотя было достаточно значимым. Госмонополия на оборот алкоголя в СССР существовала с 1925 года, но до поздних 1960-х население СССР, в основном в силу большой бедности, пило водку, основной спиртной напиток в стране, в сравнении даже со странами советского блока, очень умеренно. Доходы бюджета от оборота алкоголя к середине 1980-х, на пике потребления, составляли около 9–10% от всех доходов бюджетной системы СССР, затем снизившись (из-за антиалкогольной кампании) до 7–8%. При этом расходы семей на «беленькую» в это время, видимо, можно оценивать предельно в 4,5% от всех их расходов. Тем, кто застал этот период, цифры могут показаться неправдоподобно небольшими. Тем не менее эти цифры рассчитывались исходя из подушевого потребления алкоголя в позднем СССР и вполне соответствуют неофициальным оценкам ВОЗ, оценивавшей к середине 60-х число мужчин, близких к алкоголизму (то есть пьяных в той или иной степени два-три раза в неделю) в 47%. Несложные подсчеты показывают, что речь идет о потреблении средним выпивающим (за вычетом язвенников, трезвенников, женщин и младенцев) в неделю двух-трех поллитровок и некоего дополнительного (меньше в городах, гораздо больше на селе) объема суррогатов — главным образом самогона. Именно эта статистика ответственна за то, что встретить в поздних 1970-х на улице провинциального города вечером в пятницу абсолютно трезвого мужчину средних лет было задачей не из простых.

Игра государства с гражданами в алкогольную монополию никогда не была бескорыстной и никогда не была чисто финансовой. Спиртное, а в особенности крепкое спиртное — дешевый продукт, и в розничной стоимости водки, определяющей ее доступность, налоги всегда были и остаются основной составляющей. Основной задачей властей и в СССР, и в РФ всегда являлось сокращение или по крайней мере ограничение потребления этанола на душу населения (поскольку это уменьшало подушевые расходы на здравоохранение и увеличивало продолжительность жизни, по крайней мере в теории — с 1960-х она в СССР стабилизировалась на очень низких уровнях для страны со средним уровнем развития) при неуменьшении бюджетных доходов. Отсюда — постоянное соревнование растущих зарплат и растущих цен на водку: ошибки в одну сторону в расчетах немедля вели к увеличению числа пьяных на улицах, ошибки в другую сторону — к росту самогоноварения и народному недовольству. Антиалкогольная агитация был лишь незначительным элементом этой довольно-таки циничной игры.

Неудивительно, что лозунг «Трезвость — норма жизни!» практически не работал в советском обществе, хотя и провозглашался с похмельным пафосом повсеместно. Как показали события с 2002 года (в первые 10 постсоветских лет говорить что-то о статистике потребления алкоголя и расходах граждан на него затруднительно — рынок был в значительной степени «серым»), реальная трезвость — результат такого масштаба социальных трансформаций, на которые у Советского Союза, как ни странно, просто не имелось сил и возможностей. Сейчас в семейных расходах алкоголь составляет порядка 1,5%, а физическое потребление крепкого алкоголя в РФ, по оценкам ВОЗ, сократилось за это время на две трети (общее — более чем на 40%). В этой революции, которую не могли совершить большевики, акцизы на водку и ее цена — совсем не главное, водка в РФ существенно доступнее, чем в СССР. Как выяснилось, трезвость — норма жизни там, где эту жизнь можно занять чем-то более интересным, чем обыденный советский алкоголизм.

Празднуй продолжительность рабочего дня!
(Мир! Труд! Май!)

Слишком много усилий для того, чтобы создать лозунг «Мир! Труд! Май!», никому не требовалось — в конце концов, не только кельты в течение столетий праздновали 1 мая Белтейн, приход лета в Европе, но и в большинстве народных культур какие-нибудь празднества, связанные со сменой сезонов, предусматривались. СССР Первомай достался, в общем-то, случайно, причем не от социалистов, а от анархистов. В 1886 году первомайские демонстрации и забастовки в США разгонялись полицией особенно ретиво, 3 мая 1866 года в Чикаго на такой демонстрации было убито четверо участников, в ответ 4 мая анархисты отомстили полиции на площади Хеймаркет, бросив в полицейский отряд бомбу. Были аресты, еще четверо анархистов были повешены, и в итоге Второй конгресс Интернационала в Париже в 1886 году в честь этих событий провозгласил День международной солидарности трудящихся. В США это осталось почти незамеченным: в основном на Хеймаркет собирались немецкоязычные рабочие, и англоязычным товарищам было не так просто понять, чего вообще хотят эти анархисты.

Хотели они между тем того же, чего и в это время, и позже хотели все рабочие движения во всем мире. В России символ «888» не значит вообще ничего, тогда как еще 100 лет назад в Европе его знали все: Бог определил людям в сутки восемь часов труда, восемь сна и восемь отдыха, Первомай исходно — день борьбы за восьмичасовой рабочий день. В США, кстати, он уже существовал — но только для госсектора. СССР установил его практически сразу, в режиме общемировой мечты — в шестидневной рабочей неделе, что в сумме давало 48 часов труда и один выходной в неделю. Дальнейшая история советского трудового права состояла в постоянных попытках формально сокращать рабочую неделю — сначала (с 1928 года) семичасовой рабочий день при одном выходном в неделю, затем (с 1932-го по 1940-й) — семь часов в день при одном выходном раз в пять дней (в сумме это давало 41 час в неделю, на час меньше, чем в предыдущем варианте, но «плавающие» и несовпадающие выходные были чудовищно неудобны семьям), в 1940-м, еще до войны, вернулись к 48 часам работы в нормальную неделю. Второй выходной в стандартной неделе трудящиеся получили в СССР к 50-летию революции — но в варианте 42 рабочих часов в неделю, что не укладывалось в стандартную арифметику, и приходилось или сокращать обеденный перерыв на 20 минут в день, или вводить несколько черных (рабочих — они отмечались черными, а не красными, как для выходных, цифрами в календарях) суббот в году. В 1977 году в новой брежневской конституции рабочая неделя была обозначена как 41-часовая, что внесло в календари, сроки обеда и перерывов в магазинах дополнительный хаос. Нынешние 40 часов в неделю — достижение властей РСФСР, в апреле 1991 года принявших их как российскую норму в пику общесоветской.

Конечно, к нынешнему времени забыты уже и анархисты, и черные субботы, и Ельцин, и длина обеденного перерыва — советская власть все же была удивительно мелочной и садистически педантичной в таких вопросах, тогда как в реальности рабочий день более или менее везде был таким, какого требовали производство и обычай. И рабочая неделя, и рабочий год — тоже. К XXI веку, уже в РФ, а не в СССР, довольно надежно выяснилось, что, если нужно, «майские праздники» могут быть, как и новогодние, довольно длинными без особых потерь. Первомай вернулся к тому, с чего начинался,— теперь это тот же Белтайн, который празднуют по возможности на природе в приятных, но необременительных излишествах. Празднуют — то есть пребывают праздными, не работают.

Иди в НИИ!
(Слава советской науке!)

Среди аргументов, питающих и по сей день советскую ностальгию, тезисы об СССР как о «стране просвещения» и «государстве, управляемом учеными» — одни из наиболее популярных. Собственно, лозунг «Слава советской науке!» в ранних версиях звучал как «Слава советской науке и технике!», и его массовая декламация началась в поздних 1940-х в рамках кампании «за российский приоритет в мировой науке». Она была достаточно мощной и породила множество анекдотов. До 1950-х годов, впрочем, на тезисе об СССР как «стране ученых» особенно не настаивали — но призыв граждан в науку с оттепелью был действительно массовым, в СССР гордились тем, что советские научные сотрудники составляли четверть от мирового поголовья научных сотрудников в 1970-х, а в науке формально трудились к этому времени около 1 млн человек.

Как и у всех других лозунгов времен СССР, у его провозглашения были свои побочные эффекты. Например, значительная часть «миллиона ученых» в СССР с точки зрения остального мира занималась чем угодно, но не наукой как таковой, а нередко просто бездельничала. Расцвет в позднем СССР разнообразных «эзотерических», то есть вненаучных, поисков происходил в основном в тех самых советских НИИ. Бесконечные фальсификации научных трудов в современной России также прямо основываются на пиетете населения перед формальными научными статусами. «Научно-техническая интеллигенция» из СССР, в 1990-е даже пытавшаяся создать свою политическую партию (безуспешно, как и большинство ее начинаний в постсоветское время, когда она была отлучена от госбюджета), стала с 2000-х надежной базой для всех видов советского ресентимента: науку в СССР было принято кормить, идея извлекать из научных занятий прибыль, такая естественная в рыночной экономике, воспринималась как кощунство.

Наконец, во всеобщем стремлении к формальному высшему образованию в РФ в последние два десятилетия, вне зависимости от того, приносит оно своему носителю доход или остается приятным, но почти бесполезным в жизни личным обстоятельством, также есть влияние лозунга «Слава советской науке!» — как и в СССР, полученные знания мало востребованы где-либо, кроме науки, а сама по себе наука (кроме ее высочайшей квазирелигиозной ценности в умах) остается занятием, не приносящим особых прибылей ни ученым, ни обществу, на чьи налоги она в основном существует. В Воронеже памятник «Слава советской науке!», поставленный в 1960-х, по сей день является одной из городских достопримечательностей. Говорят, что пытливый ум может признать в этой конструкции из стальных шаров, лент и арматуры аллегорическое изображение ДНК. Это довольно сложно, но воронежцы утверждают, что видят.

Ешь в столовке!
(Долой кухонное рабство!)

Лозунг «Долой кухонное рабство!», наследие 1920-х, когда ВКП(б) рассматривала работающих женщин и как мощный политический ресурс, и как важнейший источник роста общей производительности труда в стране, на деле никогда не исчезал из коммунистической повестки — практически невозможно найти развернутую партийную программу или декларацию с 1925 по 1989 годы, в которой не предлагалось бы осуществить те или иные меры по избавлению советских женщин от дополнительного неоплачиваемого труда в домохозяйствах. Идея возложить часть этого труда на мужчин при этом могла рассматриваться как антисоветская: это снижало бы производительность мужского труда, да и вообще дикость какая-то.

Массовое общественное питание в СССР — явление, уходящее корнями в нэп и даже чуть раньше: в ранние 1920-е годы предполагалось, что индустриализация и урбанизация потребуют от государства организации на коммерческой основе мощной сети столовых, фабрик-кухонь, их создание воспето в ядовитейшем романе Юрия Олеши «Зависть». Общественные столовые, исходно появившиеся как временное средство борьбы с голодом в конце XIX века, в послереволюционные голодные годы — военный коммунизм, война — преобразовались в столовые при предприятиях.

К 1950-м сотням тысяч рабочих столовых найдена была миссия и для коммунизма: предполагалось, что дальнейший рост их численности уничтожит часть женских трудозатрат по приготовлению пищи, а само по себе движение в коммунизм будет сопровождаться бесплатным горячим обедом на производстве для всех трудящихся и учащихся (вопрос о горячем ужине аккуратно обходился стороной, завтрак в СССР рассматривался как дело плевое и не требующее особых обсуждений).

К 1960-м, когда движение в коммунизм стало уже процессом, столовые обрели в глазах общества нынешний статус — организация суррогатного дешевого питания, институция для бедных. К этому моменту в общественном сознании «домашняя еда» уже была твердо противопоставлена «столовской», а «кухонное рабство» изменило миссию — приготовление пищи стало женской добродетелью, а не наследием патриархального общества. Побороть «кухонное рабство» по-настоящему удалось лишь к 2010-м, и произошло это без участия лозунгов, а за счет большого числа коммерческих заведений общественного питания, рассчитанных на разные бюджеты, и компаний, осуществляющих доставку.

Сагитируйся, чтобы мы сэкономили!
(Партия сказала — надо, комсомол ответил — есть!)

Лозунги, посвященные обязательному для молодежи трудовому энтузиазму в СССР, на деле являются достаточно поздними. Уже сама по себе формулировка «Партия сказала — надо, комсомол ответил — есть!» предполагает, что молодым представителям рабочего класса предлагается сделать нечто, что они без прямого указания и даже приказания, по собственному убеждению, делать будут вряд ли. В данном случае речь шла о поездках комсомольской молодежи в командировки в Северный Казахстан на целинные земли. Причем агитация «на целину» в 1955 году еще особенно не требовалась, туда, в палатки посреди степи, еще ехали добровольно. К 1961 году партии уже приходилось говорить комсомолу «надо»: к этому моменту те, кто побывал на целине (всего за пять лет было распахано более 40 млн гектаров пашни, которая обеспечивала от 25 до 40% потребления хлеба в СССР в эти годы), знали, что речь идет не только об энтузиазме, но и о пьяных драках, отсутствии воды, проблемах с техникой и транспортом, неготовности властей принимать какие-либо требования со стороны энтузиастов. Всего медалью «За освоение целинных земель» в СССР в эти годы были награждены 1,7 млн человек, из них жилье в целинных районах (туда ехали в основном без представления о том, когда и как вернутся обратно, многие не предполагали возвращения) получили всего 0,3 млн.

В «целинных» лозунгах максимально внятно проявилась вся проблематичность для общества любой партийно-идеологической агитации: агрессивно убеждая в чем-либо, власть всегда предполагает сэкономить на сагитированных. В случае с целиной речь шла о труде 1,5 млн молодых людей, оплачиваемом по стандартным расценкам — тогда как обстоятельства их работы в любом другом обществе требовали бы как минимум 30–40-процентной прибавки к зарплате, не говоря уже о расходах на общежития, нормальные бани, столовые и другую социальную инфраструктуру. Уже к 1970-м партия говорила «надо» более раздраженно: «путевка на БАМ» — на строительство в тайге стратегически важной железнодорожной магистрали — для комсомольца была скорее несчастьем, чем подарком судьбы, особенно если речь шла о распределении после вуза. Освоение северных территорий, до 1950-х происходившее (в системе ГУЛАГа) на принудительной основе, даже в СССР с 1960-х никто не мечтал производить молодежным энтузиазмом: «на севера» ехали не за романтикой, а за вполне конкретными деньгами — это была полноценная конвертация бытовых неудобств, риска и утраты здоровья в советские рубли, а вместо медали оттуда можно было привезти автомобиль.

Кстати, для комсомола — Всесоюзного коммунистического союза молодежи им. Ленина — «постцелинное» падение энтузиазма молодежи стало, по сути, смертельным: в 1955 году в комсомоле состояла примерно треть молодежи, и через 10 лет доля ее практически не выросла. Тогда был взят курс на практически принудительное вступление. На пике численности комсомольцев в СССР, в 1984 году, их было, видимо, около 80% от всей численности соответствующей возрастной когорты: понятное дело, что с энтузиазмом в этой среде было уже не очень.

Не кидайся хлебом, он дешевый!
(Хлеб — всему голова!)

Прямым следствием проблем советской власти с целинной программой (распахать степи на севере Казахстана было не такой уж большой проблемой — беда в том, что высокопродуктивной эта степь оставалась лишь несколько лет) стал импорт продовольствия. Зерновой коллапс в Советском Союзе наступил в 1963 году и был разрешен импортом пшеницы из Канады — 12 млн тонн, что соответствовало тогда годовому потреблению этого продукта в стране, столкнувшейся с сильной засухой. На этом, впрочем, остановиться не удалось: де-факто до 1980-х СССР потреблял не менее 10% импортного хлеба, а с середины 1970-х приступил и к импорту мяса, которого также не хватало.

Из-за особенностей советского ценообразования хлеб был очень дешев — так появился знаменитый лозунг «Хлеб — всему голова!» Формально речь идет о русской пословице, реально существовавшей или литературной,— и означала она не столько пиетет русского народа перед хлебом, сколько простую констатацию факта: в рационе питания жителя России, что городского, что сельского, до начала 1960-х годов ржаной и в меньшей степени пшеничный хлеб были основным источником калорий. Есть что-либо без хлеба в СССР практически не имело смысла — остальной еды было мало. Но и оставаться в рационе главным в мирное время хлеб по твердым и низким ценам уже не мог. На селе частникам уже было выгодно откармливать хлебом свиней. Противостоять снижению субъективной ценности хлеба было нечем, кроме пропагандистских методов,— так лозунг «Хлеб — всему голова!» украсил стены большинства советских столовых, а мучительные нотации по поводу уважения к хлебу стали обыденностью для большинства советских школьников 1970-х.

Они решительно не понимали, что в этом хлебе такого, при чем тут блокада Ленинграда, почему так почетен труд комбайнера где-то на Кубани — а, главное, почему таким дешевым и общераспространенным продуктом нельзя кидаться друг в друга. В итоге своеобразный «культ хлеба» стал узнаваемой чертой позднесоветского быта: море золотых пшеничных колосьев ассоциировалось с традиционной вонью школьной столовой, а загорелый комбайнер — Герой Социалистического Труда — с иррациональностью советской власти. Ведь если хлеб всему голова и дается людям так тяжело, то почему он так дешев и навязывается всем к обеду?

И лишь во второй половине 70-х явилась новая весть: от хлеба, оказывается, полнеют, а самая полезная еда — рыба, в которой содержится фосфор, необходимый для мыслительной деятельности. Идея была в том, чтобы компенсировать дешевой рыбой хотя бы частично дефицит мяса, которое в СССР производить в должном объеме так и не научились. Сейчас даже странно думать о том, какие парадоксы создавало плановое ценообразование в СССР.