ТОП 10 лучших статей российской прессы за
Dec. 4, 2015

Премьера состоялась в кинотеатре «Россия» в 1985 году, во время Московского международного кинофестиваля. Зал набился битком, большинство зрителей — иностранцы, люди сидели и стояли в проходах. Когда пошли титры, я вышел в коридор. И вдруг тишину взорвал грохот распахиваемых дверей и топот — огромная толпа неслась прямо на меня! От неожиданности даже ноги подкосились. Темнокожие, китайцы, индусы в чалмах — все хватали меня, хлопали по плечам, что-то говорили…

— Их можно понять, фильм оставляет в душе глубокий след. Как вы, в то время 15-летний мальчик, попали на главную роль?

— Как это часто бывает, совершенно случайно. Кастинг шел несколько лет, на роль Флеры пробовались тысячи мальчишек со всего Советского Союза. Кстати, один из них — Евгений Миронов, он мне сам об этом рассказывал. О том, что киностудия «Мосфильм» ищет русоволосого голубоглазого мальчика, услышал по радио не я, а мой одноклассник и предложил составить ему компанию.

Про актерство я в то время ни сном ни духом — какое кино, о чем вы… Единственный раз вышел на сцену в пионерлагере «Солнечный», где сыграл греческого принца. И вот стоим мы с дружком в вестибюле киностудии среди огромной толпы детей, а мимо проходят какие-то серьезные тети — как я позже узнал, помощники режиссера. Одна долго на меня смотрела, потом тихо сказала: «Иди за мной». Заходим в крошечную комнату, тускло освещенную лампочкой Ильича, вдоль стены сидят какие-то люди. Мне говорят: «Представь, что твоя мама умерла, что будешь делать?» Я секунду смотрю на пустую кушетку в углу и кидаюсь туда: «Мамочка!» А из глаз сами собой хлынули слезы. Меня сфотографировали и пригласили прийти на пробы.

Приезжаю домой, а мама встречает с пирожками: «Сынок, не расстраивайся, что не взяли, у нас в семье актеров никогда не было». Она до последнего не верила, что меня утвердят. Пробы проходили в три этапа, один другого труднее, и каждый раз мама начинала с порога меня утешать. При этом я совершенно не нервничал, было просто интересно, к тому же я обожал фильмы про войну.
Наконец осталось последнее испытание — на внушаемость. Кто-то из съемочной группы мне шепнул: «Ты нравишься Климову, но предстоят тяжелые сцены, и, если ты не поддаешься гипнозу, он побоится снимать». Едем к гипнологу. Он делает какие-то пассы руками, а ничего не происходит, сознание ясное. Но я изобразил, что впал в транс, долго-долго держал руки под углом в сорок пять градусов, не замечая онемения.

— Что же это за сцена была, которую нельзя сыграть без гипноза?

— Когда мой герой опускает голову в болото. Сцена очень сложная, и Климов намеревался снять ее с одного дуб­ля. Флера, видя обожженное тело Данаса, от ужаса мычит — ведь когда страшно, человек не может открыть рот. Для этого мне склеивали губы медицинским клеем. Чтобы я испугался по-настоящему, мне до последней минуты не показывали актера, играющего Данаса, в гриме. Команда «Мотор!» — женщины начинают выть, причитать… Тут вижу обгоревшего человека — играю сцену и иду к болоту. Настолько это все пронзительно, что мне сложно сдержаться, не заплакать. Сам себя увещеваю: «Не реви!» Снимается все одним кадром, нельзя подвести.

И вот погружаю лицо, голову, а вода грязная такая и к тому же ледяная. Выныриваю — лицо берут крупным планом. Слышу: «Снято!» Климов кинулся ко мне, обнял, расцеловал, и я понял, что получилось. Без всяких гипнозов и прочей ерунды.

В фильме помимо этой сцены было много потрясений. Например, когда на моих глазах застрелили корову. Корова предназначалась на убой, но все равно ведь жалко. Когда в нее выстрелили, она, как лошадь, встала на дыбы и рухнула ровно на то место, где за секунду до этого лежал я. Отскочил интуитивно, иначе это закончилось бы плачевно. Она умирала, хрипела, а я должен был подползти и лечь рядом.

Я еле сдерживался, чтобы не разрыдаться. Но плакать было нельзя. Элем Германович, видя, что от переживаний я уже на грани, ночью после смены отвез меня на полигон и попросил танкистов снять у мальчика стресс. Бойцы посадили меня не внутрь танка, а на люк и, держа снизу за ноги, погнали по полю на максимальной скорости. Темно, лишь прожектор высвечивает дорогу, холодный ветер бьет в лицо, и трясет так, что, кажется, еще немного — и вылечу. Вдруг вижу впереди огромный котлован, а танк, вместо того чтобы остановиться, на всех парах ныряет вниз. Я визжу, мне и смешно, и страшно. Знаете, лучшего аттракциона в моей жизни не было, и новый стресс вытеснил старый. Помогало держаться то, что перед съемками я месяц ходил на аутотренинг в больницу для душевнобольных — меня научили успокаиваться в любых условиях.

Пришлось пройти еще одно испытание — надо было похудеть до изнеможения. Я каждое утро бегал километров по двадцать пять и практически ничего не ел, кроме ягод. Всей съемочной группе было строго запрещено меня подкармливать.

Но я счастлив, что работал с Элемом Климовым — он великий режиссер. Помню, как мне хотелось на него походить. От Климова всегда волшебно пахло дорогим парфюмом и табаком — он курил исключительно сигареты Marlboro, которые в нашей стране тогда продавались лишь в валютных магазинах. Длинные пальцы, колючий острый взгляд и спокойствие…

— После удачного дебюта вы, конечно, твердо решили стать актером?

— Вскоре после «Иди и смотри» меня позвал на пробы Карен Шахназаров, который тогда приступил к съемкам «Курьера». Но я не справился: опыта не хватило. Про актерство и тогда серьезно не думал. Окончил восьмой класс и пошел в ПТУ, чтобы быстрее начать зарабатывать. Мама растила меня одна, надо было помогать. Но была еще причина, почему возникло ПТУ.

Из-за съемок я пропустил почти год и сильно отстал. Мне наняли репетиторов, но все равно я портил ­показатели успеваемости. И директор нашей школы сказала прямым текстом: «Кравченко, пойдешь в девятый класс — я тебя посажу». При этом я не был отъявленным хулиганом. Просто часто попадал в дурацкие ситуации. Одноклассники вышибут все стекла в классе, я приду, пару камней махану, там и стекол-то нет, но в этот момент появляется кто-то из учителей — и все, Кравченко крайний, вышиб стекла вместе с рамами.

— Неужели учителя не делали вам поблажек — ведь вы стали известны на всю страну?

— Вышла забавная история. На предпремьерный показ пригласили всех моих учителей. На следующий день прихожу в школу — меня встречают как героя — парта завалена ­цветами, ­даже неудобно стало. Входит директор, она же по совместительству физичка, глаза красные от слез — объясняет, что не спала всю ночь, настолько фильм потряс. Наговорила мне кучу лестных слов, а потом: «Ну ладно, а теперь вернемся к нашим баранам. Кравченко…» И задает какой-то вопрос, на который я не могу ответить. Классная дама неожиданно срывается и высказывает мне все, что думает про мои знания и меня самого. И, поверьте, ничего лестного в ее словах уже не было. Я послушал и отправился домой, оставив цветы на парте. С той поры решил: а пошла бы школа ко всем чертям.

— А теперь ваш портрет наверняка висит на школьной доске почета…

— Верно. На аллее школьной славы я значусь как лучший ученик. (Смеется.) Да я не злопамятный, ни на кого не держу зла, всех люблю.

После окончания ПТУ, где меня выучили на фрезеровщика, я начал подумывать о театральном училище. Поехал к Климову посоветоваться. Он спрашивает: «Зачем тебе это надо?!» Мне тогда показалось, что, может быть, он хочет, чтобы ребенок, который у него снялся, больше нигде не мелькал, остался его личным эксклюзивом. Настоящий смысл понял позже: Элем Германович боялся, что я полезу учиться на гребне успеха, а не тогда, когда по-настоящему захочу стать артистом.

У меня было время поразмышлять, потому что вскоре призвали в армию. Попал на флот во Владивосток. Накануне призыва я прошел пробы в картину «Мать» Глеба Панфилова, но отмазывать от армии меня никто не стал. На флоте моя известность первое время была лишним раздражителем для командиров. Это позже, когда они поняли, что паренек с мозгами, может и деньги заработать для части, дали карт-бланш.

— Как вам удавалось зарабатывать в армии?

— Поскольку я с детства занимался музыкой, окончил джазовую студию при ДК «Москворечье» и одно время мечтал стать рок-музыкантом, то быстренько сколотил музыкальный коллектив. Мы ездили с концертами по колхозам от Владивостока до Тихоокеанска, играли на дискотеках. У меня в группе паренек был — вылитый Шатунов. А второй, клавишник, точная копия Глызина. Когда они пели, девки рыдали.

После концерта к нам подходил кто-то из руководства и говорил: слушайте, денег нет, возьмите в подарок две фуры картошки. Во Владивостоке это было страшным дефицитом, мешок стоил сто рублей, да и то — мелкой и гнилой. А мы привозили крупную и сухую. После такого меня отпускали в отпуск, и не как положено — на десять суток, а дней на сорок! Нашу группу любили приглашать на разные торжества — то День города, то выпуск в мореходке… Когда народ доходил до кондиции, начиналось: «Брат, а лезгинку можешь?» Песни на заказ — деньги в карман. В часть возвращались с пачками купюр — не знали, на что потратить. (Смеется.)

— После армии вы поступили в Театральное училище имени Щукина и вскоре вышли на сцену знаменитого Театра имени Вахтангова. С кем из великих удалось поработать?

— С Вахтанговским театром не сложилось: отработал там восемь лет, и меня попросили уйти. Мне доставались крошечные роли без слов, максимум — танцевал гопак в роли ­Степана в спектакле «За двумя зайцами». Кому я дорогу перешел, не знаю. Театральные интриги — обычное дело. Сказали, что худсовет так решил. Коллеги советовали подойти к Ульянову, попросить оставить на разовых ролях. Но я не пошел. Встретил Михаила Александровича в коридоре, пожал ему руку и по-мужски, сухо сказал: «Я вас понял и ухожу». Видел, что он эту ситуацию переживал, ответил мне тогда: «Ох, тяжела ты, шапка Мономаха». Кто бы знал, что вскоре я окажусь в МХТ!

— Для молодого актера, ничего толком не играющего в театре, трагично увольнение? Или вас это не задело?

— Когда говорят: «Уходи!», само­оценка падает, и ее трудно потом восстановить. Но что Бог ни делает, все к лучшему. Месяцев через десять раздался звонок: «Здравствуйте, я Кирилл Серебренников». Так я оказался в «Откровенных полароидных снимках» — спектакле, наделавшем много шума среди театралов. Я — актер, воспитанный академической школой, — долгое время испытывал от игры шок. Нецензурщина вселяла в меня в ужас. (С улыбкой.) Потом, когда Кирилл ставил в МХТ «Мещан», снова пригласил меня, затем — в «Господ Головлевых» и «Человека-подушку». Несколько сезонов я отработал приглашенным артистом. И наконец Олег Павлович сказал: «Не буду с тобой здороваться, если сейчас же не напишешь заявление о приеме в труппу». Я решил, что это шутка, но через несколько дней встречаю его: «Олег Павлович, здравствуйте!» В ответ — тишина, прошел мимо, насвистывая. Конечно, в тот же день я написал заявление.

— Пусть с театром не сразу сложилось, зато в кино вы всегда были нарасхват. «Звезда», «Мама», «9 рота», «Спецназ»...

— У меня есть несколько ролей, которые особенно дороги. Например, «Рождественская мистерия» — такая странная сказочка, где мне посчастливилось работать с Александром Абдуловым. Со мной снимался мой сын Лешка — ему тогда было три года, и он играл меня маленького. Режиссеры никак не могли объяснить ему, как сыграть сцену, будто он ангела увидел. Они бегали с палкой, обмотанной тряпкой, тыкали в потолок и говорили: «Смотри сюда!» В какой-то момент Александр Гаврилович посадил Алешу к себе на колени, чиркнул зажигалкой и спросил: «Красиво?» Сын завороженно смотрел на огонь с таким выражением, будто и правда увидел ангела.

Вообще, на партнеров мне везет, я работал со многими звездами: Караченцовым, Мордюковой, Львом Борисовым и другими — всех не перечислишь. В фильме «Мама», где Нонна Викторовна сыграла главную роль, коллективчик подобрался не хиленький — Машков, Миронов, Меньшиков. Мордюкова была женщиной с большой буквы, яркой, неординарной, заводной. Ей нравился Володя Машков, и она шутила: «Эх, Вовка, была бы я помоложе!» Если что-то шло не так и настроение у Нонны Викторовны портилось, посылали нас с Володей исправлять ситуацию. Мы подсаживались и давай травить анекдоты. У Володи энергетика необузданная, Мордюкова быстро включалась, начинала хохотать и уже в хорошем настроении выходила на площадку.

На съемках «Спецназа» мы подружились с Владом Галкиным. Отлично общались, а однажды повздорили в кадре и год не разговаривали! Ни здравствуй, ни до свидания. Оба взрывные и упертые. Перед началом второй части «Спецназа» он мне позвонил: «Кофе выпьем?» Приезжаю в кафешку — привет-привет, молча пьем свой капучино. Допили, он говорит: «Слушай, я не знаю, что произошло, но давай работать дальше». Мы обнялись и после этого снова плотно общались, я часто приезжал к нему в гости в его последнюю квартиру, недалеко от МИДа.

Ох, как мы жгли, выпивали, куролесили — было очень весело! Но после инцидента в баре, за который Влад попал под суд, он сдал. Сильно переживал, был просто раздавлен случившимся. Последние слова, которые я от него услышал, такие: «Больше никогда сниматься не буду». Была бы у него отдушина, ему бы легче было пережить стресс. Мне если плохо, сажусь на мотоцикл и несусь или беру гитару — и вот плохое забыто, настроение поднялось. А Владка жил профессией…

— Стрессы и житейские трудности легче переживать, когда рядом любимые люди. Что для вас значит семья?

— Это нечто особенное. Дети, Надя… Десять лет назад я сделал выбор и, знаете, ни разу не пожалел, хотя пришлось трудно.

— Ваш развод с матерью ваших сыновей вызвал тогда резонанс. Многие вас осуждали за то, что вы ушли из семьи, несмотря на появление второго ребенка.

— С первой женой я познакомился еще на службе — по переписке. Банальная история. Влюбленность показалась любовью. Надо было сказать: «Стоп, никакой свадьбы! Хочешь вместе жить? Поживем». Но я пошел на поводу и женился. А пазл все равно не сложился, и Алиса в этом совершенно не виновата. Года через три родился Алеша. Я тогда учился в театральном — репетиции с утра до ночи, домой приходил поздно. Начались выяснения отношений. Домой больше не тянуло, и я пошел вразнос. Часто просыпался среди ночи и думал: «И на кой мне такая жизнь?» Но развестись не решался: подрастал ребенок, которого я обожал. В тот период жизни было много разных встреч. И женщины говорили мне в слезах: «Будь моим», но я не был к этому готов.

В начале 2005 года меня пригласили сыграть в антрепризе «Темная комната». На читке я и увидел Надюшку — актрису Надежду Борисову. Стоило нам посмотреть друг другу в глаза, как меня охватило какое-то неведомое чувство. Не могу подобрать слов, чтобы описать, что это было. Когда она была рядом, у меня вырабатывался тестостерон размером с планету. Это, кстати, продолжается и по сей день. (Смеется.)

Мы часто виделись, но встреч наедине я первое время не искал. Вообще старался про Борисову не думать — только репетиция заканчивалась, я срывался и чуть ли не бегом мчался к машине. Однажды выскочил, но кто-то мне позвонил, я промешкал, и тут выходит она и идет к своей машине, припаркованной рядом. С того вечера все и началось. Пригласил на кофе, она отказалась, на следующий день я позвал снова, и еще раз, и еще. Наконец она согласилась. Пошли в кафе и просидели там несколько часов. Я погиб. Сам на себя накинул аркан, к Наде тянуло со страшной силой, но я продолжал бороться. Ох, как я боролся! Как-то в тоске купил конфетки, которые любит она. Зачем, не знаю. Держал их во рту, и казалось, будто она рядом. Когда это стало наваждением, выбросил их к чертовой матери.

Я ходил чернее тучи, не спал ночами, не представлял, как жить дальше. И тут с младшим сыном, Матвеем, случилась беда — упал, сильно ударился головой, попал в больницу. Ему еще и года не было. Пока его осматривали врачи, я выкурил пачек пять сигарет и решил, что никуда от детей не уйду. Мы встретились с Надеждой в кафе около театра, и я ей честно это сказал. Она взяла меня за руку, ласково посмотрела: «Все будет отлично». Если бы сказала: «Да ладно, перестань, ничего с детьми не случится, давай решай — или я, или жена», возможно, все было бы иначе.

Спустя несколько дней Матвейку выписали из больницы, я пожил дома еще пару недель. А когда понял, что край, не могу больше, собрал вещи и поехал к Борисовой. Это случилось ровно десять лет назад, в ноябре 2005-го. Я ни разу ни пожалел о том, что сделал. Ручаюсь, не встреться она на моем пути, сегодня перед вами был бы совсем другой Кравченко. И вряд ли бы он вам понравился.
Не скажу, что эти годы мы прожили тихо-мирно, как старосветские помещики. Нет, можем и повздорить, и покричать, и разойтись по комнатам, но с вещами к маме никто за это время не уходил. Мы никогда не ссоримся, только спорим. Мне нравится ее бойцовский характер. Девчонкой занималась футболом, карате, несколько лет назад захотела ездить на мотоцикле — пошла учиться, честно сдала на права. Теперь поговаривает, что хочет управлять самолетом. Препятствовать не стану. Надя никогда не была глупенькой, поверхностной, аморфной девочкой — это меня и привлекло в ней.

— Алексей, правда, что ее отец, актер Лев Борисов, был категорически против вашего союза?

— Первая моя встреча со Львом Ивановичем выглядела так. Он как глава семьи пригласил меня на разговор. Приезжаю к ним на дачу, садимся за стол, Надина мама начала разные вопросы задавать о моих намерениях, а папа молчал. А потом сказал: «Я эти глаза увидел впервые в «Иди и смотри» и запомнил на всю жизнь. И сейчас читаю в них правду. Так что я счастлив». А какая-то газетенка написала, что у нас отвратительные отношения. Когда Борисов об этом узнал, страшно негодовал.

— Вы Льва Ивановича папой звали?

— Сначала Лев Иванович, Мария Александровна, но быстро на пап и мам перешли. Я попросил разрешения, и все.

Знаете, я не понимаю слово «любовь». Что это? Когда боишься остаться один? Или когда с человеком так тепло и комфортно, что слов не нужно, все читаешь по глазам? Мы вместе с Надей играем в нескольких спектаклях. В «Карамазовых», перед тем как зайти на большой монолог, я всегда чувствую ее взгляд, и это для меня огромная поддержка.

Показательно, что за все эти десять лет мне ни разу не захотелось ей изменить даже в мыслях. Хотя красивых женщин я по-прежнему замечаю. Кто-то скажет: шняга какая-то, не может такого быть! А я уверен, что может. Когда мы видим старика и старушку, идущих рука об руку, думаем: «Вот бы и у ­меня так было». А ведь мы не знаем, что этим людям пришлось пережить. Наверняка между ними случалось­ ­­всякое, но они остались вместе, потому что любят друг друга.

— Когда вы замечаете красивых женщин, Надежда не ревнует?

— Не так давно забавный случай произошел. Мы с друзьями пошли в караоке. Сидим, общаемся. Вдруг какая-то девица подходит, садится на спинку моего кресла и что-то шепчет мне на ухо. Надя спокойно говорит: «Девушка, вы столиком ошиблись». Она пошла к подружкам, они о чем-то пошушукались, и снова — ко мне. Надежда тихо, как кошка, без эмоций на лице, схватила девицу за волосы — и под стол опустила. Мы с друзьями были в восторге. (Смеется.) Девушка ­поднялась и ни слова не говоря ушла. Что это было? Долбаная ревность, против которой восстает все мое нутро? Возможно, но в такой минимальной концентрации это даже приятно.

Мы с Борисовой вместе, потому что нам хорошо друг с другом. Других причин нет. Нас ничто не связывает — ни общие дети, ни недвижимость. Нам нечего делить.

— Но вас связывает венчание…

— Венчаться предложила Надя. Для нее это важно, и я согласился, хотя было боязно. Священники говорят, что после этого обряда бесы сильно ­искушают. Многие знакомые, обвенчавшись, расстались.

— А почему вы не расписаны?

Мы однажды собрались, схватили паспорта, приехали в ЗАГС, а он оказался закрыт — выходной. Но если Надежда завтра скажет: «Хочу расписаться» — немедленно это сделаю.

— Надина дочь Ксюша называет вас папой. Как вам удалось добиться расположения ребенка, ведь у нее есть родной отец — актер Борис Миронов, с которым она прекрасно общается?

— Так случилось. Если бы у Нади была не дочь, а сын, не уверен, что вышло бы так же. Когда мы встретились с Надеждой, она была в браке, но они с Борисом остались друзьями. И Ксюшка никогда не путалась в том, как нас обоих называть. Борис — папа, и я — папа. Так она сама меня назвала, это было неожиданно и радостно. Когда она говорит мне: «Папулечка, я тебя обожаю», я таю. Она доверяет мне секреты, которые даже маме не раскрывает.

— Как сложилось общение с вашими собственными детьми после развода?

— К счастью, Алиса никогда не чинила препятствий в общении с ними. Так что такого, чтобы мы не виделись по несколько лет, не было. Старшему, Лехе, уже 22. Он моя копия — и внешне, и внутренне. Его я чувствую даже на расстоянии. ­Работает в ресторане­ поваром, обожает свое дело. Лет в пятнадцать заявил, что сам будет зарабатывать, и прекратил брать у меня и у матери деньги. Если очень надо, просит в долг и всегда возвращает в срок. Мне это симпатично. Нравится наблюдать, как он превращается в мужчину. Недавно встретились с ним в кафе, сидим, разговариваем. Тут девушка совсем молоденькая подсела, что-то начала спрашивать, шур-шур… И вдруг я увидел, как сын накидывает на нее лассо: голос стал низким, бархатным, смотрит ей в глаза таким наглым взглядом, на который ведутся женщины. И я подумал: «Красавчик, мои гены». (Смеется.) Мы с ним очень близки.

С Матвеем немного сложнее — иногда не знаю, как подступиться. Забираю, предположим, его на неделю, первый день куксится. Спрашиваю: «Что случилось?» — «Ничего. Домой хочу».

И тут на помощь мне приходит Ксюха, подмигивает, говорит: «Папа, спокойно!» Усаживает нас всех за стол, расставляет настольные игры — и Матвей доволен, гогочет во все горло. Он вообще ласковый мальчик, но первым никогда не подойдет. Стоит мне его обнять, сказать «Я тебя люблю», как он прижимается: «И я тебя люблю».

Недавно начали с ним осваивать мотоцикл. Поехали на площадку, я дал задание: по кругу кататься, тормоз — газ, тормоз — газ. Договорились продолжить тренировки. Привез его вечером к нам, а наутро он заболел ветрянкой. У ребенка апатия — великий жизненный облом! Шлем свой рядом положил, надеть хочет, но боится, что зеленкой испачкает. И мое сердце сжимается: помочь-то не могу.

— Вы строгий отец? Можете кого-то из детей шлепнуть?

— Я не понимаю, как такое возможно. Хотя самому от мамы доставалось. Как-то нашел во дворе силиконовую красивую скакалку и притащил домой. А на следующий день проштрафился, порвал новую куртку. И тут я узнал, как же больно бьет по попе эта ска­калка…

— Обидно было?

— Понимал, что за дело. И никогда не обижался: она мне — и за маму, и за папу…

— А где человек по имени Евгений Кравченко — ваш отец? Ведь вы носите его фамилию?

— Надеюсь, папа жив. Из детства остались такие воспоминания: вот он катает меня, маленького, на мотоцикле с коляской. Вот обнимает, крепко прижимая к себе, и я ощущаю щекой его колючую щетину. До сих пор помню его запах — вкусный такой, мужской. И голос — спокойный. Помню запах бензина от его мотоциклетного шлема, который я обожал примерять.

Они с мамой расстались, когда я только появился на свет. Папа ушел к другой женщине, у них двое сыновей. Не знаю, почему папа не приводил меня к себе домой. Наверное, я мог проявить инициативу, но пацану напрашиваться не к лицу. Я никогда на него не злился, не считал себя обиженным, а его в чем-то виноватым. Всегда понимал, что он мне ничего не должен, а что у них с мамой произошло — не мое дело.

Отец провожал меня в армию, затем, когда родился Алешка, часто приезжал в гости, играл с ним, игрушки дарил. Но после моего развода общение резко прекратилось. Кто-то мне передал, что он высказался нелицеприятно о Надежде. Я обиделся, рассказал про инцидент в интервью какому-то журналу, и он перестал мне звонить. Сейчас понимаю, что, может, он и не говорил ничего подобного, но поезд ушел. Я не знаю ни номера телефона, ни адреса. Конечно, могу найти, но… боюсь. Виню себя за то, что случилось, я не имел права так говорить.

Странная вышла история и с дедушкой Романом, папиным отцом. Впервые я его увидел взрослым, мне было лет тридцать. В ДК «Москворечье» базировалась моя музыкальная студия — как видите, музыка осталась со мной на всю жизнь. Однажды заходит пожилой, но крепкий еще человек — седые волосы чуть ниже плеч, добрые голубые глаза, крупный нос. Постоял молча, глядя пристально на меня, и вышел. Я у работницы ДК спрашиваю: «Кто это?» — «Наш главный электрик». Помялась и добавляет: «А ты его не узнаешь?» — «Нет, — отвечаю, — ни разу не видел». Она стушевалась и ушла. На следующий день старик снова пришел. И вдруг говорит: «Я твой дедушка. А папа Женя — мой сын». Это случилось незадолго до его смерти. И бабушку, мать отца, я не знал и также встретил при странных обстоятельствах. Зашел в магазин за продуктами, навстречу — пожилая женщина, но не старушка, а такая свое­образная — в ожерельях, кольцах. Подошла: «Я твоя бабушка. Как живешь?» Никаких слез, объятий, разошлись, и больше я ее не видел.

— Недавно вы отметили 46-й день рождения. Что загадали, задувая свечи на торте?

— Новых хороших ролей! Какой бы тяжелой ни была актерская профессия, но она дает невероятной силы эмоции. Это как для хищника запах крови, который будоражит, не позволяет успокоиться. Слава Богу, у меня есть театр, где что ни работа, то подарок. Вот крайняя — «Мефисто» в постановке Адольфа Яковлевича Шапиро. Я играю главного героя — Хендрика Хефгена — и весь спектакль не ухожу со сцены.

А с кино дела у меня обстоят хуже. Странно: мне 46 лет, а режиссеры продолжают видеть меня в том же амплуа, что и 20 лет назад. Звонят и предлагают главную роль. Спрашиваю: «Кто мой герой?» Мнутся. Я предполагаю: «Милиционер?» — «Да. Но знаете, он бывший. В деревне живет…»

Или предлагают: «Интересная роль — продажный коп». Но это американское понятие. Какой коп у нас-то? Мне все это неинтересно. Понятно, совсем я не отказываюсь от кино: деньги никто не отменял — у меня семья, дети. Но на сегодняшний день оно меня не радует. Нет у нас сейчас кино, лишь изредка выходит что-то достойное.

Но я не ропщу и не парюсь по поводу возраста, хотя неприятно, что уже не могу легко спрыгнуть с несущегося грузовика. (Смеется.) Двадцатипятилетним мне больше не быть. И занятия всякими кроссфитами — лишь для того, чтобы достойно стареть. Это я не к тому, что я поставил точку. Кто знает, может быть, через 30 лет вы будете брать у меня интервью по поводу свадьбы с 20-летней студенткой. (Смеется.) Что будет потом, никто не предугадает — предлагаю наслаждаться тем, что каждый из нас имеет.