Все мы уже привыкли к тому, что в разворачивающуюся вирусную и поствирусную эпоху (если поствирусная эпоха вообще наступит) все будет по-другому. Настолько, что уже отмахиваемся от подобных утверждений как от надоедливой мухи: знаем, слышали.
Но что мы слышали конкретно? На слуху, в общем-то, довольно поверхностные «открытия». Ну да, все будет уходить в онлайн, прежде всего образование. Это, конечно, качественный сдвиг, но об этом уже писано-переписано. А с тем, что наше здравоохранение переселилось через рекламные ролики в онлайн пополам с телевизором, мы живем еще с довирусных времен. Пора делать следующий шаг.
Конечно, поразивший планету вирус меняет жизнь. Но стоит поставить вопрос и так: а есть что-то, что вирус сам не вызвал, но развитие чего решительно подтолкнул?
В конце концов, чуме, выкосившей пол-Европы, мы обязаны не только масками, но и тем, что она стала катализатором развития процессов, которые и без нее зрели в обществе. Во-первых, «черная смерть» способствовала освобождению крестьян в Европе от аналога русской крепостной зависимости. Во-вторых, чума подтолкнула развитие ремесел. В-третьих, гораздо выше — в самом прямом, денежном выражении — стал цениться труд. Существенно быстрее стало шириться и крепнуть третье сословие. В-четвертых, позитивные перемены произошли в положении женщин в обществе — например, заметное развитие получили женские ремесленные цеха.
«Чумная» причина всего этого одна: людей стало гораздо меньше. Им пришлось дорого заплатить за то, чтобы осознать ценность человеческой жизни. Как это ни парадоксально, главный урок чумы — осознание гуманизма. А именно он — основа будущего Ренессанса, сделавшего простого человека, а не только библейские сюжеты, святых или королей, объектом пристального интереса искусства.
Тот же фундамент — и у Реформации. Ее гуманистический посыл в том, что человек не нуждается в посредниках в своем обращении к Богу, который говорит с ним со страниц священных книг. Именно поэтому важнейший акт Реформации — перевод Мартином Лютером Библии на немецкий, понятный его соотечественникам язык.
Коронавирусу до чумы, к счастью, далеко. Да и заглянуть в будущее, чтобы подсмотреть что-то такое, в чем можно из сегодняшнего дня различить коронавирусный след, непросто. Но все-таки кое-что уже угадывается.
Обратившись, например, к экономической сфере, можно различить связь последнего мирового довирусного кризиса 2008 года с «вирусной» экономикой. Точнее, связь между главными антикризисными мерами и сегодняшними реалиями. Влияние коронавируса — в том, что он сделал эти меры, изначально временные, предназначенные для смягчения последствий кризиса, новой нормальностью. Ее главный отличительный признак — казавшиеся еще вчера совершенно ненормальными ставки центральных банков. Между тем отрицательные ставки центробанков Японии, Швейцарии, Дании, Швеции, как и нулевая ставка ЕЦБ, — это уже реальность, имеющая определенную историю.
Что дальше? Есть те, кто не исключает, что к отрицательным ставкам приближается и ФРС США. Так, в мае 2020 года не какой-нибудь безответственный профессор, стремящийся к известности, а сопредседатель департамента Goldman Sachs по глобальным валютным курсам, ставкам и стратегии на развивающихся рынках Зак Пандл не исключил, что вторая волна коронавируса откроет возможности для обсуждения введения отрицательных ставок ФРС.
Вот и связь с вирусом — та самая, которая может ускорить и закрепить процесс, развернувшийся до коронавируса. Вторая волна — уже фактическая реальность: ВОЗ регулярно фиксирует именно сейчас максимальное количество заболевших в мире. Если же ставка ФРС опустится до нуля или тем более окажется еще ниже (а кроме этого, реально эффективных мер поддержки экономики, как показал кризис 2008 года, в арсенале мировых регуляторов нет, и за 12 лет ничего принципиально нового не появилось), то мировая экономика качественно изменится.
Прежде всего — подобный шаг окажется трудно обратимым. Есть опыт, подтверждающий, что когда регуляторы резко задирают ставку, борясь с кризисом, обесценением своей валюты или волной инфляции, этот шаг в самом деле временный: он свою миссию выполняет, и ставка опускается. Так было у нас, когда Банк России в 2014 году поднял ставку до 17%; еще круче было в Швеции, когда в 1992 году центробанк поднял ставку на 900%, но только на пару дней. Эти меры были временными и себя в целом оправдали. А вот опыта обратного движения ставки нет.
Очень характерны события в Японии. Это первая страна, где уже достаточно давно появились отрицательные ставки. Конечно, они вводились как временная мера, но как только Банк Японии предпринимал попытки поднять ставку, тут же экономика оказывалась перед лицом кризиса. ФРС США, в свою очередь, попыталась было вернуться к повышению ставки, но буквально тут же отступила. Отсюда возможен первый вывод: отрицательные ставки помогли отодвинуть мировой кризис 2008 года, но с тех пор они — в связке с кризисом: ужесточение кредитно-денежной политики возвращает его.
Самый главный вопрос: в чем же новое качество экономики, если околонулевые ставки регуляторов станут новой нормальностью? Прежде всего это вызов для банков, чей традиционный бизнес (покупать деньги дешевле, продавать дороже) подрывается. Этот вызов — покруче замены традиционных банковских офисов онлайн-банками. Но вызовы перед банками — еще цветочки.
Нулевые или тем более отрицательные ставки означают, что меняется роль денег. Сегодня они — мерило экономической эффективности. Проект окупается, приносит прибыль — значит, он эффективный. Но при нулевых и отрицательных ставках картина меняется. Долги не страшны, раз легко найти почти даровые средства рефинансирования долга, а это значит, что финансовую поддержку будут получать и те проекты, которые с позиций сегодняшнего дня заведомо неэффективны.
Кто-то может сказать: наконец-то! Не перевелись еще те, кто называет себя экономистами и при этом активно выступает за то, что эффективность надо измерять не деньгами, не окупаемостью, а чем-то более возвышенным — «интересами развития», например. Замечательная позиция — до тех пор, пока не начинаешь углубляться в то, кто и как будет определять те самые «интересы развития». Социализм, во всяком случае в советском варианте, сошел с исторической сцены как раз потому, что «интересы развития» определялись «линией партии», которая была далека от того, чтобы размениваться на какие-то собственно экономические замеры эффективности.
Проблема, однако, гораздо острее разборок с прошлым. Подрывается основа современной экономики — рыночная эффективность. Что придет ей на смену?
Понятно, что государство будет стремиться использовать этот исторический шанс. Но эти попытки обречены на провал. В чем-то роль государства увеличится, но на роль регулятора экономической эффективности оно не пройдет — историческая память вряд ли позволит.
Остается одно — те самые новые технологии. На поиск конкретного ответа наслаиваются появление и развитие вопреки любым административным препонам электронных денег. Но они не облегчают поиск, а показывают, насколько он сложен, так как помимо технологической стороны главное в криптовалютах — подрыв монополии центробанков на эмиссию денег, что усложняет и поиски экономической эффективности, и экономические процессы в целом. Вопросов, в том числе о «сисадминах» технологических процессов, определяющих эффективность, пока на порядок больше, чем ответов.
Но один вывод уже можно сделать: мы на пороге экономики постмодерна, экономики эпохи размывания основ «индустриального общества», несколько веков назад сменившего феодализм. Общество, развиваясь, приводит к кризису тот строй, который мы когда-то называли капитализмом. И коронавирус существенно ускоряет этот процесс.
0
31.56
