ТОП 10 лучших статей российской прессы за
Jan. 10, 2023

— А вы смотрели старый фильм «Чук и Гек», который даже приз в Венеции получил?
— Смотрел. Я очень часто смотрю старое кино, в нем есть удивительная вещь, которая сейчас исчезла, — ощущение справедливого, доброго мира, где понятно, где черное, где белое.
Я подростком мог гулять по улице до 12 часов, и мне никогда не приходило в голову, что может что-то случиться. Я все свое детство знал: если кто-то поступил плохо, можешь набить ему морду и будешь абсолютно прав, тебя никто не осудит. Если человек украл, кого-то обидел, можно смело его наказать. Поэтому, конечно, когда я прочитал сценарий нового «Чука и Гека», очень обрадовался, что он по-хорошему прост. Вот для простых людей. Я сам простой человек и люблю такое кино.
— Мне так нравится, что вы это говорите, потому что многим хочется быть умнее, интереснее и сложнее, чем они есть на самом деле. И при этом ничего особенно сложного в них нет, все хотят одного и того же: жить хорошо, быть счастливыми и любимыми.
— Все так, мне хочется, чтобы мне хорошо жилось и сердце было спокойно. Сейчас это непросто. Вокруг хаос, из-за которого возникает страх перед неизвестностью.
— Что вы делаете с этим страхом, чем лечитесь?
— Работой. Мне кажется, спасение от сложных ситуаций — это погружение в профессию, попытки там найти какое-то свое счастье. Вот я сейчас репетирую новый спектакль в Театре Вахтангова и на этом в первую очередь сосредоточен.
Это похоже на упражнение «круг внимания», которое выполняют студенты театральных вузов. Оно очень помогает, когда, например, артист боится публики. Подумай, зачем ты выходишь? Заниматься делом — что-то узнать, рассказать, кому-то помочь, кого-то обидеть или, наоборот, спасти. Если контролируешь только это, то забываешь про зрителя. Например, несешь чашку, в ней вода, нужно ни капли не пролить. И в этот момент тебе все равно, что вокруг. Хаос, цунами — ты даже не обратишь на это внимания. Сейчас семья, работа — это и есть тот самый «малый круг внимания», наш спасательный круг... Вот, выпустили с Марией Мироновой и Ирадой Берг музыкальный спектакль «Адажио для влюбленных». Премьера состоялась в Доме музыки. Это необычный для меня опыт. Я впервые выступил с чтецкой программой на серьезной сцене с симфоническим оркестром. Основой спектакля стал роман, написанный Ирадой.
— Это действительно необычный опыт. А вот то, что вы заняты в проектах, где главные герои — дети, уже стало хорошей традицией.
— И я очень этому рад. Актеры проживают разные этапы. Если по-армейски, то у нас тоже есть определенная градация. Сначала я снимался в клипе у Дельфина, играл в эпизодах в кино. Был солдатиком. Потом стали предлагать роли побольше, и я стал лейтенантом. Потом майором, полковником. Мне повезло, у меня сразу были «Бригада», «Бумер». Быстро вырос. Но, по сути, от лейтенанта до полковника ты играешь роли про себя. А генерал — уже функция, типаж, не хочется им становиться, ведь пока ты еще полковник, на тебя еще делается ставка. Но играть роли «про себя» тоже надоедает. Елена (жена Вдовиченкова. — Прим. ред.) посчитала, что у меня почти восемьдесят картин, и почти все «про себя», и я в какой-то момент загрустил от этого. Но вдруг наступил период, когда в силу возраста стали предлагать роли отцов, и мне стало невероятно интересно.
Один из таких опытов — фильм «Учителя», где я играл человека, у которого есть две дочери, ради которых он готов сделать все что угодно. Когда я снимался, понял: мне очень интересно играть с подростками.
Потом возник фильм «Батя». Это другая история, где вдруг в партнеры мне дали маленького мальчика Андрея Андреева. На пробах работал другой артист, чуть больше, крепче, такой уже парняга. Ему в кадре можно и подзатыльник дать, и это не выглядит садистски. Между запуском фильма и пробами прошел год, он вырос, и на площадку привели Андрюшу, настоящего ангелочка. Я растерялся и не знал, как себя вести. Вот как такого обижать? К счастью, мы с ним быстро подружились и нашли общий язык.
— Говорят, детей нельзя переиграть.
— Да не надо переигрывать! Не надо ничего играть, надо так же существовать, как они.
— А как забыть, что ты взрослый дядька, заслуженный артист и так далее, как вернуть живость реакции?
— Ну вот смотрите. Снимаем сцену, где я его обижаю, ругаю и хамски себя веду. Но как только звучит команда «Стоп!», мы с Андрюшкой сразу берем мячик — бам, бам, вазу разбили, на нас наезжают: «Хорош, ребята, мешаете» — камеру ставят. Но я понимаю: если мы сейчас будем сидеть смирно, у нас с Андрюшкой не произойдет контакта. И я специально его чуть-чуть провоцировал на хулиганство.
Или еще момент: на улице снимаем сцену, где он в машине едет, выходит и его тошнит. Как только слышим «Стоп!», мы банку из-под пива сминаем, в лужу бросаем и давай в футбол играть. Скандал: «Вы все испачкаетесь!» Но в кадре потом мы друзья, команда.
— Еще у вас был фильм «Робо».
— Там я снимался с очень талантливым мальчиком с непростой фамилией Муравьев-Изотов, я даже опыта у него поднабрался, как бы странно это ни звучало. На площадке, если ты подружился, все время идет общение. Но иногда не хватает такта понять, может, ему нужно собраться, сконцентрироваться, он же артист. Мы играем, я с ним потом о чем-то разговариваю и вдруг слышу:
— Володя, можно вас попросить две минуты меня не трогать, у меня сейчас будет важная сцена, а потом поговорим.
— Понял.
«Мотор! Начали!» Он рыдает: «Папа, папа, Робо, Робо...» Все как надо сделал, а потом ко мне: «Ну а теперь давай разговаривать». Это колоссальный опыт. И еще мне нравилось, что там в одной из главных ролей не живой артист, а большой робот, нарисованный. И кино не совсем взаправдашнее. Я такое обожаю.
Я даже в мультике «Вольт» главного героя — пса озвучивал. Такой кайф получил. Когда дурака валяешь, пропадает груз ответственности. Если делаешь что-то с детьми или для детей, можно самому побыть ребенком.
— А в фильме про шпионов можно побыть шпионом?
— В какой-то степени. В сериале «Моя мама — шпион» так и было. Это история домохозяйки, которая 20 лет была «замороженной» спрятанной боевой единицей, а потом ее привели в чувство, и теперь она снова должна заниматься своими джеймсбондовскими делами. Я тоже шпион, связанный с ней в прошлом романтическими отношениями. При этом у нее свой муж, которого прекрасно играет Егор Дронов, дети — мальчик и девочка. Удивительно, в роли мальчика был Алексей Родионов, с которым я снимался год назад в очень тяжелой истории, ее продюсировал детский хоспис «Дом с маяком». Фильм называется «Туда и обратно». Я играл отца мальчика, который умирает, а Алексей — моего сына... Сложнейший материал. Я не мог спокойно читать сценарий, начинали литься слезы. Я очень сентиментальный. Прорыдал весь фильм и в кадре, и за кадром... И вот съемочная площадка, передо мной тот самый Леша Родионов, который умирал в прошлой картине. Но обстоятельства другие: лето, солнце, комедия.
— У вас так много предложений, чем вас заинтересовал сериал «Моя мама — шпион»?
— Я начинал с серьезных криминальных историй. А здесь как раз представилась возможность посмеяться над брутальными парнями, которых я миллион, наверное, переиграл. Я суперагент, который становится недотепой, соприкоснувшись с бытом.
— Но при этом ваш герой на экране и дерется, и стреляет, и спасает всех. Вы все трюки выполняете сами?
— Вместо меня каскадеры. Съемки — это огромные деньги, огромные ставки, нельзя из-за своих амбиций и понтов всех подвести. Если, не дай Бог, что-то случится, все встанут.
Ну и здоровье тоже нужно беречь. Я давным-давно на «Звездочете» травмировался так, что спустя почти двадцать лет хожу на ЛФК и уколы делаю. И это лишь от того, что неправильно упал на съемках.
— То есть каждый должен делать свое дело: каскадер — прыгать, артист играть?
— Да. Конечно, я могу и трюки сделать. Мы с Гошей Куценко даже получили премию MTV «За лучшую драку» в фильме «Параграф 78». Но ее снимали без трюкачей три дня, и после этого я с сотрясением мозга в больнице лежал. Поэтому каскадеры — это правильно. Особенно если учесть то, что в 90 процентах случаев ты трюк сделаешь хуже, чем профессионал. Это галочка для самомнения: кое-как, но я сделал это сам. Ну и что? Где художественная ценность того, что ты сделал? Зрителя нужно иногда обманывать. Вот сейчас у меня вышел рекламный ролик, в котором я скачу на двух лошадях. Ну конечно, скачет каскадер, там просто мое лицо. Знакомые говорят:
— Вовка, было бы круто, если бы это был ты.
— Так это я! Я скакал!
— Да ладно?!
— Да, я ездил, тренировался... Да ладно, ладно, шучу.
— Слава богу, а то уж у нас комплекс неполноценности, что ты такой крутой, а мы ничего не умеем.
— Кто из вашего круга смотрит ваши фильмы? Например, кто будет смотреть «Моя мама — шпион»?
— И я, и жена моя, дети мои и моя мама. Все родные. А вообще будут смотреть поклонники такого жанра, телеканала СТС, где много семейных историй.
— Да, «Чук и Гек» тоже покажут на СТС.
— Я очень рад, потому что это прекрасная история. Вот когда мне начинают предлагать сценарий: сын, компьютер, в компьютере что-то происходит, — я скучаю. Тема новых технологий меня не греет. А «Чук и Гек» — чистый мармелад: никаких тебе гаджетов, лес, природа, мишки, волки, Хозяйка Медной горы... Если мне предлагают сниматься в сказках, я соглашаюсь с удовольствием.
— Может быть, вы и в чудеса верите?
— Я верю в чудеса, но не в чистом виде. Вот, например, смешное чудо. У нас с Еленой было одно важное мероприятие. И мне понадобилось подшить брюки. Мы побежали в швейную мастерскую, а там закрыто. А нужно срочно! И я прямо расстроился: «Что ж такое, Господи! Ну где теперь найти эту мастерскую? Ну хоть какой-нибудь знак, где найти?» — опускаю голову, на асфальте штамп: «швея» — и номер телефона. Мы набираем телефон, и на соседней улице нас встречает швейный цех. Штаны были готовы через пять минут. Я говорю Елене: «Милая, такого быть не может». Она говорит: «Ну вот...»
А если всерьез говорить о чудесах, то я считаю чудом людей, меня поразивших, на меня повлиявших. И даже необязательно с ними встречаться.
— Кто это, например?
— Педагог и писатель Януш Корчак, который писал сказки для детей про Короля Матиуша и руководил домом сирот для еврейских детей. Он потом с ними был в лагере смерти, там же и погиб. Он шел в газовую камеру с детьми на руках и рассказывал им сказки. И ему эсэсовец сказал:
— Я вас знаю, читал ваши книжки, вы можете идти.
Корчак ответил:
— Не могу.
— Почему?
— Не все же такие подлецы, как вы.
Примерно такой диалог состоялся. И это на меня колоссальное впечатление произвело.
У него есть потрясающие десять заповедей, которые касаются отношения к детям. Например, одна из них: не относись к проблемам ребенка свысока, жизнь каждому дана по силам, она ему тяжела не меньше, чем тебе, потому что у него нет опыта.
Читая Корчака, я понял, что к ребенку нужно относиться не как к ребенку, а как к взрослому человеку со своим видением, своей жизнью. И я стал общаться со своими детьми иначе.
У меня взрослый сын. Ему тридцать будет в следующем году. А дочери в следующем году восемнадцать исполнится. Так вот, я всегда стараюсь поставить себя на ее место. И не делаю, как не хотел бы, чтобы по отношению ко мне повел себя мой отец.
Никогда нельзя считать, что ребенок глупый, что несет фигню. Надо ребенку с детства столько любви загрузить в чемоданчик, чтобы, когда ему будет тяжело, он таблеточку этой любви вынимал, проглатывал и спасался. И чтобы этих таблеток ему хватило на всю жизнь, и он даже поделиться с кем-то мог. Все детство детей нужно грузить любовью.
Дети, кстати, — хорошее мерило тому, что ты делаешь. К сожалению, мне приходилось сниматься в тех фильмах, которые я боюсь им показывать. И оправдаться нечем. Они могут прийти и спросить: «Папа, а это зачем?» И что ответить? Что совсем не было денег?
— Когда к вам это пришло? Ведь не сразу.
— Когда они стали подрастать. Когда дочка была маленькой, она неоднозначно оценивала то, что папа артист. Она всегда дергалась, когда со мной хотел кто-то сфотографироваться. Куда бы мы ни пришли, везде фотографии, фотографии. И когда меня снимали, она демонстративно отходила и поворачивалась спиной. А потом спрашивала:
— Пап, а тебя все знают?
— Ну, наверное, все.
— А почему? Потому что в кино снимаешься?
— Да.
Для нее это была проблема. Ей приходилось делить папу со всеми. Она ненавидела актерскую профессию до какого-то момента. Потом стала подрастать, и вот лет в четырнадцать — пятнадцать я ее привел на спектакль «Дядя Ваня». Она посмотрела его, и ее будто прибило. Сказала: «Папа, а ты артист!» Она наконец-то увидела не какую-то фигню из телевизора. И тогда я ее пригласил на все мои спектакли, а потом на другие спектакли нашего театра, и у нее вдруг отношение ко мне поменялось на диаметрально противоположное. Для нее моя популярность — это минус. Но то, что я хороший артист, — это плюс. И у нее тепло появилось ко мне, и ревность куда-то ушла. У нас сейчас невероятные отношения с дочерью. Мы очень дружим. И тот момент, когда она произнесла: «Ты артист!» был переломным.
— На самом деле этого «Ты артист!» могло и не случиться. В девяностые крайне редко в артисты заносило брутальных парней. Когда я примерно в это же время поступала в театральный, если среди абитуриентов встречался нормальный мальчик, ему еще на консультации до экзаменов говорили: «Мы берем тебя, иди к нам». Почему же вы пошли в артисты, возможно, мечтали с детства?
— С детства не мечтал. Просто все совпало. В 90-е годы была большая безработица, криминалом мне не хотелось заниматься, потому что так называемые крутые парни — это просто быдло, самая гнилая пена, которая всплыла. Во все периоды лихолетий все дерьмо всплывает в одну секунду. Мне в детстве говорили, что людей обижать плохо. А в 90-е годы все, чем занимались люди, — это обижали друг друга как можно больнее, сильнее и злее. Поэтому не хотелось заниматься криминалом, хотелось просто жить хорошо. Все стали говорить о том, что нужно быть богатым, независимым. Я ездил в Москву, на рынке покупал «Сникерсы», возил на родину, отдавал их в ларек, получал разницу в сто долларов. Хватало на неделю. А потом ехал еще.
— Не самая прекрасная жизнь.
— Да нет, нормальная.
— А мне кажется, что мужчина хочет найти свое дело.
— Мне и хотелось, но поймите, был такой колоссальный слом эпох... Я жил в Калининградской области, а там много военных в каждом городе. Например, у нас в Гусеве стояла дивизия и многие соседи служили в воинской части. Интересно было с солдатами меняться взрывпакетами. Подростком я тоже хотел быть военным. Когда вырос, кто-то из друзей поступил в мореходку, стал в море ходить, зарабатывать прилично, хорошо одеваться. Захотелось стать моряком. И к тому же я хотел избежать службы в армии, потому что по природе своей пацифист. Поэтому поступил в мореходную школу и пошел работать на флот. А потом развалилась страна, кончился Советский Союз. Для того чтобы попасть за границу, необязательно быть моряком. Можно наниматься и ехать куда угодно. Но есть одно маленькое «но». Таких, как ты, миллион, и ты становишься в эту огромную очередь. Странная жизнь, мне в ней хотелось что-то поменять, но я не знал как.
Я приезжал в Москву, мне нравился город, здесь был движ какой-то. Возвращался домой. Там скучно. Всех знаю, меня знают. Перспектив никаких. Все предприятия, заводы закрылись, морские дела, которыми я занимался три года, оказались тяжелым малооплачиваемым трудом.
— Но актерская профессия в то время тоже была не про заработки. Кино тогда не снималось, зарплата в театре была нищенской. Или вы вопреки всему считали, что у вас все сложится прекрасно?
— Да, я знал, что у меня все будет прекрасно. Я не хвастаюсь, но человек чувствует, в чем его сила, где может сложиться. Я позвонил во ВГИК, мне говорят: «Приезжайте». Как только приехал, через секунду понял, что вся кафедра моя. И декан, и педагоги-женщины, увидев меня, хором сказали: «Такой — к нам!» Что на это можно сказать? «Девчонки, я весь ваш!» Ко мне даже при поступлении подошел декан и сказал: «Володя, будете писать сочинение, возьмите эту тему, в середине попроситесь в туалет, во второй кабинке за бачком лежит сочинение, вам написанное, а я отвлеку педагога».
— Им было очень важно, чтобы именно вы поступили.
— Просто вы правильно сказали: в девяностые мужчины на актерский не шли. Их не было — либо убили на улице, либо в ментах, либо в бандитах, либо уехали, сбежали. Артисты тогда действительно были нищими. Я пришел в институт и на вопрос «Володя, ты зачем сюда пришел?» отшутился:
— Хочу быть богатым и знаменитым и ничего для этого не делать.
Мне сказали:
— Не по адресу.
Я ответил:
— Ну, посмотрим.
И те парни, которые мне это говорили, вообще не в профессии, ни один. Ну, может быть, Володя Майсурадзе. Он около Вахтанговского театра играл на гитаре, собирал тысячи людей. То есть у нас спектакль на сцене, а у него — на улице, на Арбате, и непонятно, у кого лучше получается.
Вообще, из тех, кто в то время учился во ВГИКе, по специальности работают единицы. Когда я поступал в институт, Анна Михалкова уже заканчивала четвертый курс. Она, конечно, трудяга. Анька вкалывала в два раза больше, чем все остальные, и есть результат, невзирая на фамилию. Я к Ане с полным респектом, она молодец. А все ее однокурсники — их ни одного нет вообще, куда они исчезли? Не верили в то, что будет что-то. Но нельзя жить без веры.
— Вы же начали сниматься еще студентом?
— Да, «Бригада» и «Гражданин начальник» были в институте. И однокурсники не очень этому радовались.
— Почему? Зависть?
— Не то чтобы зависть... Мы выпускали пять дипломных спектаклей, и я в четырех играл большие роли. Мне кричали: «Репетируй, наши спектакли под ударом!» А мне хотелось крикнуть им в ответ: «Я пришел в профессию, чтобы сниматься в кино, зачем мне ваши спектакли?» Я и в театр-то не очень хотел идти, только потом вкус почувствовал.
— Вам Алексей Баталов, завкафедрой актерского мастерства, вручил два диплома: один об окончании вуза, другой за то, что еще студентом начали сниматься в кино. Особенно меня поразило то, что диплом ВГИКа был красный. Неужели вы были хорошим и прилежным мальчиком?
— Нет, я не был хорошим и прилежным мальчиком, но творческие вузы — это все-таки творческие вузы. Математику Перельману все равно поставили бы четверочку или хотя бы троечку по физкультуре, даже если бы он ни разу не подтянулся. Потому что, как говорится, его деньги в другом банке. И это правильно, ведь он впоследствии доказал гипотезу Пуанкаре. А если ты учишься на актерском и хорошо играешь, всем плевать, грамотно ли ты пишешь и знаешь ли, кто такой Юлий Цезарь или Калигула.
И во ВГИКе, и во всех театральных вузах есть такой допуск... Например, историю искусства у нас вела прекрасный педагог, девушка, практически моя ровесница. И на первой же лекции она сказала: «Ребята, я понимаю, что история искусства — это достаточно сложно, поэтому я предлагаю сделать так. Кому это нравится, ходите, я буду с удовольствием преподавать. Кому не нравится, нет времени, готовьте реферат по истории искусства на любую тему». Я подготовил реферат о творчестве Леонардо да Винчи. Рассказал прекрасно, мне поставили пятерку, и я больше не ходил на лекции. Я снимался, работал параллельно в ресторане, был серьезно загружен.
Философию у меня преподавал блестящий дядька. Эстет, прекрасно одетый. Очень хорошо ко мне относился, а я его всегда с удовольствием слушал. У него действительно были невероятные знания по философии, он рассказывал с упоением. Невозможно было пропустить. В ночь перед его экзаменом я работал и проспал. Днем в общагу вернулся сосед по комнате, разбудил меня и говорит:
— Ты чего не идешь на экзамен?
— А сколько времени?
— Уже три часа.
— Он ушел, наверное.
— Нет, он тебя ждет в фойе. Экзамены закончились в час.
Я одеваюсь, прибегаю в институт, он стоит:
— Володя, ну наконец-то, я уже думал уходить. О чем вы хотели бы мне рассказать? Что из философских течений вам нравится?
— Наверное, экзистенциа...
— Экзистенциализм?
— Да!
— А кто из авторов?
— Наверное... Камю... Сартр?
— Сартр! Вы все прекрасно знаете. Давайте зачетку, пять.
Он понимал, что в моей жизни ничего не изменится, если я буду лучше или хуже разбираться в философии. Тем более мне это действительно стало интересно спустя годы, и я многое теперь знаю.
А ту же историю, которую нам преподавали в институте, я вообще всегда знал прекрасно и обожал. И меня даже без экзаменов брали в Калининградский государственный университет на исторический факультет. История — мой конек, я любую тему готов обсудить. И наш педагог во ВГИКе это понял и сказал: «Можешь не ходить ко мне, если занят».
Но это все не потому, что я какой-то особенный. Многие педагоги с пониманием относились ко всем учащимся. Девяносто девять процентов красных дипломов в театральных вузах — за способности и за рвение в профессии, а не за знание общеобразовательных предметов.
— Многие студенты творческих вузов признаются, что после окончания института как будто бы начинают с нуля, их заслуги ничего не стоят. А вы были избавлены от этих сомнений, потому что уже снимались и были профессионально востребованы.
— У меня эти сомнения были, но раньше. Я после первого-второго курса хотел уйти из института. Я все свое детство и юность провел в патриархальном обществе. Провинция ведь всегда достаточно патриархальна. А в столице какая-то малолетка 16-летняя будет мне рассказывать, как мне себя вести?! Я приехал оттуда, где прежде, чем открыть рот, она спросила бы разрешения. Повторюсь, это не хорошо и не плохо, просто факт. И вот первые два года происходил слом моего старого сознания. Я постоянно себя сдерживал: «Вова, спокойно! Чувак, ты сейчас в другом месте, с другими людьми. Тебе самому не хотелось бы прожить жизнь с забитыми, глупыми, необразованными девушками, женщинами». Было очень сложно перестроиться, переделать сознание спортсмена в сознание, скажем так, деятеля культуры.
— Вы служите в Вахтанговском театре — одном из лучших театров Москвы и даже России. Туда попадают в основном выпускники «Щуки». Каким образом у вас произошел этот кульбит?
— Благодаря Марии Ароновой. Две ночи мы снимали в гостинице «Космос» сцену свадьбы в «Бригаде». Маша играла тетку главной героини. Перестановки, как обычно, были длинными, заняться нечем, и мы с Машей болтали. Она вдруг говорит: «Как ты думаешь, кто бы мог сыграть у нас в спектакле «Царская охота» главного героя, графа Орлова?» И мы с ней полночи перебирали, кто подходит... Себя я не предлагал, тогда работал в Театре Моссовета, где оказался после окончания ВГИКа. Там играл мой мастер курса Георгий Тараторкин, он организовал нам показ и поспособствовал тому, чтобы меня взяли.
— Хотя, казалось бы, Тараторкин и вы — совершенно разные энергии.
— Совершенно разные, мы потом ни разу не пересекались в работе... И вот буквально спустя неделю после того ночного разговора с Ароновой раздался звонок из Вахтанговского театра. Владимир Владимирович Иванов, режиссер, который ставил «Царскую охоту», говорит: «Маша сказала, что есть вот такой Владимир... А вы сами не хотите попробоваться?» Я думаю: «Вот Аронова, ходила вокруг да около, спросила бы сама». Постеснялась.
Я приехал, мне предложили попробовать порепетировать. Мы выпустили первый акт, его смотрел художественный руководитель театра Михаил Александрович Ульянов. И после он сказал: «Володя, чего ты там в Театре Моссовета делаешь? Переходи к нам, мы тебя возьмем, ты мне меня напоминаешь». И я остался в Театре Вахтангова. Даже мама моя приезжала, познакомилась с Ульяновым. Состоялась премьера, и дело пошло.
— Но вы рисковали. Вахтанговский театр тогда был не в лучшем состоянии. Это при Римасе Туминасе началась его золотая эпоха, и он стал совершенно другим.
— Он был не просто не в лучшем, в ужасном состоянии. Но я шел играть хорошую роль. А в Театре Моссовета не маячило вообще никаких перспектив. На тот момент там работала огромная плеяда артистов, у которых не было никаких шансов, пока в труппе оставался Александр Домогаров, игравший все главные роли. Хомский очень любил его, и заслуженно. Сашка хороший, большой, крепкий, офигенный театральный артист. И я понимал, что он будет играть и играть. Он с большим опытом, у него невероятное количество поклонниц. Я участвовал в спектакле «Сирано де Бержерак», где в главной роли Саня. Начинается спектакль, выходит Домогаров, десять минут пауза — хлопают, кричат, орут. Ты это время можешь быть свободен. И на поклонах он получал столько цветов, что с трудом мог засунуть в легковую машину. Успех у Сани всегда был колоссальный. Это понимал худрук театра Павел Осипович Хомский. И у него ставка была на Саню во всех новых спектаклях.
Помню, как Павел Осипович вел меня в первый раз по длинным коридорам и рассказывал:
— Володя, у нас прекрасный театр, оставайтесь. У нас молодых артистов очень много... Вот, кстати, молодой артист. Сколько лет ты у нас в театре?
— Двадцать.
— Вот!
А я смотрю, передо мной мужик взрослый, под полтинник. И ему пока еще не светит, он пока еще не заслужил. И я понимаю, что 20 лет буду молодым артистом. Как-то я загрустил. Шли новые распределения, у меня — ничего. А еще хуже, что меня стали засовывать во все эпизоды, утренники и вечерники. А так как уже активно снимался, всячески старался этого избегать. И вдруг на меня начали покрикивать: «Владимир, все-таки ваша трудовая книжка в театре, а вы не стоите в «Белой гвардии» в четвертом ряду пятым курсантом, а снимаетесь в главной роли в кино. Это нехорошо!»
А в Вахтанговском театре Ульянов сразу сказал: «Володя, я тебя понимаю, ты, наверное, снимаешься. Обещаю, ты не будешь ходить в массовках, эта чаша тебя минует».
Я десять лет играл один спектакль, и меня никто никуда, ни в какую фигню не позвал.
— Потом пришел Римас Туминас, и началась совсем другая жизнь. У вас появились прекрасные роли в спектаклях «Дядя Ваня», «Ветер шумит в тополях»...
— И так, и не так. Там целая история. Я же собирался уходить. Римас выпускал спектакли, а я все время был занят на съемках и не играл ничего нового. И вот однажды по пути на какую-то важную встречу я, такой красивый, в костюме, заехал в театр, чтобы отдать директору заявление об уходе. Зашел к директору, а он мне говорит: «Иди к Римасу». Я пошел, заявление отдал. Потом поехал делать дела, заехал на мойку, мою машину, и вдруг звонит Римас: «Слушай, а может быть, ты у меня сыграешь Астрова?» Потом я у него спросил, почему вдруг. Он сказал: «Я еще не понимал, кто мне Астрова сыграет. И вдруг ты вышел, весь такой красавчик, нарядный. А я тебя даже вообще не видел...» Дело в том, что у Римаса свои артисты. У нас труппа 118 человек, из них в спектаклях играют пятнадцать, а остальных как будто нет. И я входил в этот круг. И вдруг он меня увидел, мы начали работать и оказались на одной волне. Со мной произошло чудо. Туминас из меня сделал театрального артиста.
— Сейчас, когда Туминас ушел из Театра Вахтангова, что происходит в вашей театральной жизни?
— В феврале планируется премьера спектакля «Восемь с половиной». Я репетирую Гвидо, главного героя, которого в фильме играл Марчелло Мастроянни. По сути, он играл Феллини. Это очень автобиографичная история. История режиссера, который что-то потерял в творчестве, в жизни, в таланте и хочет вернуть, найти.
— У вас нет ощущения, что вы сами что-то потеряли?
— Есть, конечно. Уходит здоровье, нет прежнего азарта, приходится распределять силы. Знаете, есть хороший анекдот. Произошло кораблекрушение. Спасшиеся женщины находятся на одном острове, мужчины — на другом. Мужики разного возраста. Отдышались, и тут 20-летний говорит: «Слава богу, живы, погнали, вон наши девчонки, быстренько доплывем». Тридцатилетний говорит: «Подожди, давай хоть осмотримся, может, тут фрукты есть, ягоды. Воды наберем, отправимся по делу, с подарками». Сорокалетний говорит: «Погоди, чего сразу бежать, давайте костер разведем, может, какую птицу поймаем, зажарим, поедим. Зачем нам туда рваться? Расслабимся». Пятидесятилетний говорит: «Угомонитесь вы, завтра они сами сюда приплывут».
Это к разговору, изменилось ли что-нибудь. Еще десять лет назад я нырнул бы и поплыл, бросился в какое-нибудь дело, в творчество. Плевать, что будет, главное замес: «Давайте делать, давайте снимать!» Потом уже дойдет: «Тут ужасно, зачем связался? Там катастрофа, но уже надо выгребать». Так у меня было с одним из первых моих фильмов — «Звездочетом». Сменилось четыре режиссера. Один сбежал до кастинга, второй — сбежал в первый съемочный день в экспедиции, третий запил во время процесса. Это был какой-то адский ад. В результате, один раз обжегшись, второй раз подумаешь, а что за сценарий, кто будет снимать.
Я потерял безрассудство. А безрассудство обязательно нужно артистам, когда «Да плевать нам! Делаем! Все будет!» И получалось! Сейчас появилось то, что Чехов презирал: давайте подумаем, а что из этого может выйти. А какая целевая аудитория? А кому это зайдет или не зайдет? И вот выбирали-выбирали, кому это зайдет, сняли, и в результате вообще никому.
— Неужели у вас ни капли безрассудства?
— Мое безрассудство в нежелании верить в то, что годы идут, и жизнь никогда не будет такой, как раньше. И я не хочу верить в то, что завтрашний день будет еще хуже, чем вчера. Я безрассудно кидаюсь в эту жизнь и пытаюсь жить полной жизнью — так, как пять, десять, 20 лет назад. И буду бороться и сопротивляться всеми силами, и никогда не встану в стройный ряд серых людей, которые ждут своей очереди за чем-то. Лучше я прыгну с обрыва, чем буду ждать очереди. В этом и заключается безрассудство.
— В одном интервью вы сказали, что человеку дано три-четыре крутых шанса все изменить. Расскажите хотя бы об одном.
— Был шанс изменить судьбу, стать артистом. Я им воспользовался. Но у меня могла быть и другая судьба. Я, например, хотел уехать за границу навсегда. Россия прекрасная страна, я ее обожаю, но при этом очень люблю тепло. И я мечтал жить у моря на теплом острове. Я много читал о путешествиях и грезил о каких-то далеких мирах, где говорят на разных языках, где какие-то мулатки или африканцы, где какая-то Месопотамия или Южная Америка...
— Рио-де-Жанейро.
— Тоже мечтал. Но, кстати, когда я туда попал, Рио не произвел того самого волшебного впечатления, очень криминальный город. А я не люблю насилия, агрессии. Я большой и крепкий, сразу реагирую очень жестко, а там за это можно в одну секунду пулю схлопотать.
Вообще, у многих взрослых артистов есть проблема: можно заиграться. И у меня это случалось. Допустим, ты такой крутыш в кино: и из автомата стреляешь, и «вертушки» крутишь, и бьешь самых крутых чебураторов...
— Чебураторов?
— Ну, есть такое слово. Чебурашка посмотрел фильм «Терминатор», пришел домой, хлопнул дверью и на вопрос «Кто там?» сказал: «Это я, Чебуратор». А жизнь на самом деле рога может пообломать быстро. Очень многим артистам кажется, что им чуть больше дозволено, что у них больше возможностей, чем у остальных. Тебя узнают, и возникает иллюзия, что ты круче, чем есть на самом деле. И тут жизнь обязательно даст тебе по шапке.
— Вам давала?
— Много раз. Это ставит тебя на место. Потому что артист — всего лишь горожанин, абсолютно беспомощный, ничего не умеющий, которого просто чуть больше знают. Но в наше время это скорее минус, чем плюс.
— Внимание для вас радость или нагрузка?
— По-разному. Иногда нагрузка, причем тяжелая. Особенно когда появился мобильный телефон с видеокамерой. Ты всегда под прицелом.
Во ВГИКе меня педагог Владимир Поглазов учил: «Ты никогда не имеешь права выходить на сцену с протянутой рукой». Это психологический жест, когда ты весь такой внутри вопрошающий: «Я вам нравлюсь, я хороший?» Тогда тебе туда положат камень. А если будешь в себе уверен, выходя на сцену, все пойдут за тобой, как за дудочкой крысолова. Ты заманишь куда угодно. И жизнь такая штука, что нужно научиться каким-то образом балансировать, не превращаясь в сволочь, когда тебе в самый неподходящий момент люди скажут: «О, здрасте, а можно с вами сфотографироваться?» Если ты действительно можешь приносить людям радость, пользуйся этим и не задирай нос.
— Но все равно же есть момент, когда артист ловит эту звездочку и задирает нос...
— Во всем важна мера. И ни в коем случае нельзя гасить в себе эту звездочку. Каждый артист может чувствовать, что он в чем-то лучше, в чем-то особенно талантливый и незаменимый... Ты должен ценить то, что тебе дано, и дарить это людям. Если не даришь, это у тебя отберут. У меня была однокурсница, гениальная актриса, все мечтали с ней играть отрывки. Потом она почему-то забила на это, расслабилась, и ее в итоге сняли с дипломного спектакля за профнепригодность. То, что она делала, стало вдруг таким плохим и беспомощным, что прямо ах. Как будто кто-то забрал у нее умение этим пользоваться. Это очень важный момент. Поэтому нельзя себя унижать.
Даже у психологов есть такое понятие, как заниженная самооценка. У человека крылья, а он себе их слепил и не может расклеить и взлететь. Это самое ужасное. Уж лучше ты прыгни, как Беляев, фантаст. Он прыгнул с крыши дома, думал, полетит, не полетел, разбился и остался инвалидом. Ты прыгни, будь уверен, что когда-нибудь полетишь, иначе нельзя.
— Что дает вам кайф, радость, энергию, ощущение полета?
— Результат. Почему тяжело сниматься в кино? Есть некая черная дыра, и ты вкладываешь туда, вкладываешь, и она поглощает. А результата еще ждать долго. Он проявится через полгода, год. И вообще неясно, будет ли. Я до сих пор жду выхода фильма «Туда и обратно», про который уже говорил. Вбухал в него столько сил, у меня мешки под глазами в два раза увеличились после этой картины. Я всю душу туда вложил, всего себя, и ничего не получил пока в ответ... А театр — другое. Ты сразу видишь зрителя, ощущаешь эмоции, слышишь, как хлопают, поздравляют, смотрят восторженными глазами, встречают тебя за кулисами и говорят: «Владимир, как это круто! Мы шли, волновались, и вы нас не разочаровали». Это дает энергию, силы, чтобы делать что-то еще...
Жизнь коротка. Смотришь, а осталась, наверное, треть от того, что уже прожито. Ну, максимум половина. Надо дорожить каждым днем, каждым мгновением, научиться летать. Не знаю, что будет завтра, жизнь может закончиться в один момент. А мы все живем с ощущением черновика. А его нет. Только чистовик, и эта тетрадка-то заканчивается, уже посматриваешь, сколько страниц осталось. Как-то я недавно подумал: «Ну сколько человек может прожить? Допустим, 75 лет, приличный возраст. Это сколько? Триста месяцев всего». Пока я об этом рассуждал, три месяца пролетели. Раз, и один процент улетел. Скоро весна, еще три пролетит. И они вот растворяются как пыль, и от них ничего не остается. Но не надо переставать верить в мечту и летать.
— Конечно, потому что в судьбе могут быть самые неожиданные повороты, причем когда угодно.
— Да. Например, у нас в «Дяде Ване» играла Галина Львовна Коновалова. Щукинское училище она вообще оканчивала до войны, в эвакуации с театром была, играла то Тигру в детском спектакле, то одну из рабынь во взрослом, работала завтруппой. Особых ролей у нее не было. И вдруг, когда ей исполнилось уже 93 года, Римас Туминас ей предлагает «Дядю Ваню», потом «Пристань». За пять или шесть лет у нее вдруг случился невероятный взлет, она стала суперзвездой. Мы с «Дядей Ваней» объездили много стран, и она везде с нами. И у нее воспаление легких один раз, второй, третий. А она не ложится в больницу, играет. Говорит: «Иначе я умру, только это — жизнь». Но пришло, к сожалению, время, ее не стало. Но она до конца была в ясном уме, с фантастическим чувством юмора. И как-то произошел один грустный и одновременно смешной момент. Шел прогон спектакля, я Галюсика поставил на краю сцены, а там пандус, где ее принимает «боец». Он берет ее за руки и спускает по лестнице. И вот я ее поставил, побежал доигрывать сцену, а помощника нет. Галина Львовна делает шаг, падает пластом, ударяется о ножку фонаря. Шрам в пол-лица. Мы в панике, звоним в скорую. Они спрашивают:
— Сколько полных лет потерпевшей?
— Девяносто пять.
— Скажите не год рождения, а возраст.
— Так это возраст!
В итоге ей сделали укол, заклеили пластырем лицо, замазали гримом, и она пошла дальше на сцену. Человеку 95 лет! Я бы сейчас упал, как она, и не встал бы. А она даже не остановила прогон.
— Вы представляете себя через много лет тоже артистом или хотели бы уйти в другую сферу?
— Не хочется мне быть в старости артистом. Я бы хотел стать венчурным инвестором, заработать кучу денег и ничего не делать. Мне вообще кажется, самая сложная работа — это ничего не делать. Не знаю, чем бы я занимался. Возможно, хозяйством, садом. У меня мечта, чтобы был большой сад, допустим, вишневый. Чтобы деревья цвели, чтобы был стол, чтобы можно было пить чай или водку, купаться в озере, загорать, ловить рыбу. Чтобы приезжали дети, внуки, с ними заниматься. Как говорят: хороший дом, красивая жена — что еще нужно человеку, чтобы встретить старость?