Ровно сто лет назад в России произошло политическое землетрясение, которое перевернуло весь мир вверх дном и навеки разделило историю нашей страны на то, что «было до», и то, что «было после». С точки зрения современного российского массового сознания Великая Октябрьская социалистическая революция — это своего рода «младшая сестра» Отечественной войны против Наполеона 1812 года. Все без исключения знают об этом событии. Все с готовностью признают его монументальную значимость. Но при этом всем кажется, что 1917 год был так давно, что революция уже много лет назад перестала оказывать прямое и непосредственное влияние на нашу жизнь. Но вот так ли это на самом деле? Я убежден, что нет. Хотя мы этого не замечаем, революция 1917 года по-прежнему жива — жива в первую очередь внутри нас самих.
«Есть у революции начало, нет у революции конца!» — если смотреть только на внешнюю сторону вещей, то может показаться: к сегодняшней России больше не применимы слова из этого старого советского марша композитора Вано Мурадели и поэта Юрия Каменецкого. Казавшийся сто лет назад абсолютно неразрешимым конфликт красных и белых действительно канул в прошлое. Символом современного положения дел в российском государстве является недавно смененное название главного железнодорожного вуза страны, которое с 2015 по 2017 год звучало приблизительно так: «Московский ордена Ленина государственный университет путей сообщения Николая II».
Признаки сочетания того, что в принципе не может сочетаться друг с другом, можно обнаружить буквально на каждом шагу. На фасадах построенных в прежнюю эпоху правительственных зданий царский двуглавый орел мирно соседствует с советским серпом и молотом. Партия Зюганова — прямая наследница той грозной атеистической политической силы, что массово разрушала храмы и расстреливала священников — без тени смущения позиционирует себя как оплот православия. Как «щит и меч» современного российского государства наша главная спецслужба верно стоит на страже основанного на примате капитализма нынешнего конституционного строя. Но притом одним из главных официальных героев этого ведомства по-прежнему остается зачинатель «красного террора» и беспощадный борец с «буржуями» Феликс Эдмундович Дзержинский.
Течение времени сглаживает все? К сожалению, все-таки не все. Разрушительная политическая энергия большевистской революции 1917 года никуда не ушла из нашей жизни. Она лишь поменяла свою форму и стала важной составной частью нашего образа и стиля жизни, всего того, что скрывается за модным ныне словосочетанием «культурный код».
Страна, унесенная ветром
«Народу кажется, что он свободен в революциях, это страшный самообман. Он — раб темных стихий... В революции не бывает и не может быть свободы, революции всегда враждебны духу свободы» — так смысл событий, произошедших в нашей стране осенью 1917 года, оценил великий русский религиозный философ Николай Бердяев. А вот какую мысль задолго до большевистского переворота в России высказал известный французский историк и публицист XIX века Жюль Мишле: «Чувствительные люди, рыдающие над ужасами революции, уроните несколько слезинок и над ужасами, ее породившими». Опираясь на эти два высказывания, можно, казалось бы, сделать вывод, что Бердяев и Мишле являются идеологическими антиподами. А вот я убежден, что два таких очень разных высказывания двух этих очень разных людей не противоречат, а дополняют друг друга.
Известный британский религиозный писатель первой половины ХХ века Уильям Ральф Индж как-то раз шокировал публику следующим заявлением: «Роль скуки в истории явно недооценивается. Скука — это главная причина революций». Умудрившийся во время своей жизни совмещать успешную карьеру высокопоставленного священника англиканской церкви с горячей поддержкой такого неоднозначного явления, как нудизм, Уильям Ральф Индж был блистательным мастером афоризмов. Чего стоит одно только следующее его высказывание: «Есть два вида глупцов. Одни говорят: «Это старое — значит, хорошее». Другие же говорят: «Это новое — значит, лучшее». Но, назвав скуку главной причиной революций, наш веселый священник, с моей точки зрения, однозначно попал пальцем в небо. Революции никогда не происходят на пустом месте — просто так от скуки и от «нечего делать».
Россия — это, как известно, страна крайностей. И ярче всего эта страсть к крайностям проявляется в нашем отношении к собственной истории. Мы или безбожно демонизируем тот или иной кусок нашего прошлого, или с неменьшим энтузиазмом вдруг начинаем его лихорадочно идеализировать. Когда я учился в школе в эпоху медленного, но неуклонного угасания советской власти, любое доброе слово о правивших в России царях считалось шокирующим проявлением практически непристойного вольнодумства. А сейчас с легкой (или правильнее говорить — с тяжелой) руки некоторых «представителей гражданского общества» вроде дамы, представляющей в Государственной думе Республику Крым, в моде другая, не менее лукавая версия истории. Нам на полном серьезе пытаются внушить: Россия времен императора Николая II была без пяти минут раем на земле. А революция случилась только потому, что в этот «рай» пробрались орды коварных змеев-искусителей в виде «безбашенных либералов» и «злодеев-большевиков».
Реальность, естественно, одинаково далека от двух этих одинаково вульгарных прочтений истории. Россия эпохи последнего императора была страной поразительных противоречий. На одну чашу весов можно положить бурный экономический рост, расцвет науки и культуры (помните, сколько шедевров нам подарил такой краткий Серебряный век?), поступательное развитие таких новых для нашей страны политических институтов, как парламент. Но другая чаша весов была не менее тяжела.
Сознательная политика государства, направленная на максимально дискомфортную и максимально унизительную дискриминацию отдельных национальных меньшинств. Вызванный стремительным изменением социальных отношений взрывоопасный рост преступности. Развал правоохранительного аппарата государства. В очень многих случаях грань между полицейскими агентами в рядах революционного движения и политическими террористами оказалась практически стертой. Например, меня всегда поражал один факт. Убийца великого российского реформатора Петра Столыпина Дмитрий Богров смог вплотную приблизиться к премьер-министру страны благодаря специальному пропуску, который ему «любезно» выдал начальник киевского охранного отделения.
Ну и, наконец, самое основное. Потрясающий разрыв в уровне доходов между различными группами населения и беспросветная бедность огромного большинства жителей Российской империи. В 1898 году великий русский писатель Лев Толстой начал целенаправленно объезжать различные деревни в центральной полосе России. Вот выводы, к которым он пришел по итогам этой поездки: «Если разуметь под словом «голод» такое недоедание, вследствие которого непосредственно за недоеданием людей постигают болезни и смерть, как это, судя по описаниям, недавно было в Индии, то такого голода не было ни в 1891 году, нет и в нынешнем. Если же под голодом разуметь недоедание не такое, от которого тотчас умирают люди, а такое, при котором люди живут, но живут плохо, преждевременно умирая, уродуясь, не плодясь и вырождаясь, то такой голод уже около 20 лет существует для большинства черноземного центра и в нынешнем году особенно силен».
Такова «непричесанная» правда о жизни России времен Николая II. Однако Оскар Уайльд не зря говорил: «Правда редко бывает чистой и никогда не бывает простой». Для того чтобы понять, что именно произошло в нашей стране в октябре 1917 года, нельзя ограничиваться одной только правдой о жизни в предреволюционной России. Нужно обязательно сопоставить эту нашу правду с «чужой» правдой — правдой о жизни простых людей в других ведущих странах Европы в тот же период. Вот что у меня получилось в результате этого сопоставления. Как и сейчас, общий уровень жизни в России столетней давности был ниже, чем общий уровень жизни, скажем, в Германии или Великобритании. «Средняя температура по больнице» — годовой доход среднестатистического подданного Николая II составлял в начале ХХ века 126 тогдашних рублей. Аналогичный показатель для подданного германского кайзера равнялся 287 рублям, а для жителя главного из британских островов — 310 рублям. Но давайте заглянем за кулисы этой приятной для Западной Европы официальной статистики.
В 1902 году молодой, но уже довольно известный американский писатель Джек Лондон решил повторить «хождение в народ» Льва Толстого в несколько более экстремальном варианте. Джек Лондон решил пожить в «немодных» кварталах самого богатого и роскошного города земли — Лондона. Вот что он там увидел: «На улицах Лондона нигде нельзя избежать зрелища крайней нищеты: пять минут ходьбы почти от любого места — и перед вами трущоба. Но та часть города, куда въезжал теперь мой экипаж, являла сплошные, нескончаемые трущобы. Улицы были запружены людьми незнакомой мне породы — низкорослыми и не то изможденными, не то отупевшими от пьянства. На много миль тянулись убогие кирпичные дома, и с каждого перекрестка, из каждого закоулка открывался вид на такие же ряды кирпичных стен, на такое же убожество...
На рынке какие-то дряхлые старики и старухи рылись в мусоре, сваленном прямо в грязь, выбирая гнилые картофелины, бобы и зелень, а ребятишки облепили, точно мухи, кучу фруктовых отбросов и, засовывая руки по самые плечи в жидкое, прокисшее месиво, время от времени выуживали оттуда еще не совсем сгнившие куски и тут же на месте проглатывали их... И над этим стоял несмолкаемый галдеж. Впервые за всю мою жизнь толпа внушила мне страх. Такой страх внушает морская стихия: сонмы бедняков на улицах представлялись мне волнами необъятного зловонного моря, грозящими нахлынуть и затопить меня».
Обратите особо пристальное внимание на этот образ: «Грозящие меня затопить волны необъятного зловонного моря». Он очень точно отражает мироощущение европейской, да и американской политической элиты в тот момент. Выступая 26 октября 1917 года — на следующий же день после захвата Зимнего дворца — на II Всероссийском съезде Советов, один из высших лидеров нового режима Лев Троцкий заявил: «Надежду свою мы возлагаем на то, что наша революция развяжет европейскую революцию. Если восставшие народы Европы не раздавят империализм, мы будем раздавлены... Либо русская революция поднимет вихрь борьбы на Западе, либо капиталисты всех стран задушат нашу».
Как мы знаем сейчас, неистовый Лев Давидович оказался плохим прогнозистом. Но осенью 1917 года никто не мог этого знать. Казалось, что еще чуть-чуть — и все прочие режимы на континенте начнут падать, словно костяшки домино. И кстати, не только казалось. После крушения германской монархии в ноябре 1918 года страна почти на год погрузилась в состояние, близкое к анархии и гражданской войне. Весной 1919 года власть в Мюнхене захватили левые, провозгласившие создание Баварской советской республики. Одновременно с этим советская республика была создана в Венгрии. На какой-то промежуток времени мечты Ленина и Троцкого вплотную подошли к своему осуществлению.
Скрытые последствия революции
В 1918 году два приличного вида господина — известный австрийский экономический теоретик Йозеф Шумпетер и не менее известный немецкий социолог Макс Вебер — устроили громкий скандал в одном из венских кафе. И поссорились они вовсе не из-за футбола, женщин или пива, как это обычно бывает в злачных заведениях. Причиной скандала стало нечто более важное — происходящее в России. Цитирую по статье доцента Высшей школы экономики Тимофея Дмитриева:
«Шумпетер радостно заявил, что социализм наконец перестал быть «бумажной дискуссией» и теперь будет вынужден доказывать свою жизнеспособность. Вебер возразил, что попытка ввести социализм в России, учитывая уровень ее экономического развития, есть, по сути дела, преступление и закончится катастрофой... Шумпетер холодно заметил, что это вполне может случиться, но что Россия представляет собой «прекрасную лабораторию». В ответ Вебер взорвался: «Лабораторию с горой трупов». Шумпетер сказал: «Как и любой анатомический театр...» В конце концов Вебер вскочил и воскликнул: «Это невыносимо!» — и в сильном волнении выбежал из кафе на Рингштрассе. На что Шумпетер флегматично заметил: «Ну как можно поднимать такой крик в кафе?»
Когда я впервые прочитал об этом эпизоде, меня охватило чувство глубокой брезгливости по отношению к неизвестному мне до того момента австрийскому (а позднее и американскому) ученому. Однако, сумев спустя довольно продолжительное время «собрать в кулак» свои эмоции, я пришел к неутешительному выводу: к сожалению, по существу Йозеф Шумпетер прав. Революция октября 1917 года действительно превратила Россию в «прекрасную лабораторию» — лабораторию, плодами экспериментов которой воспользовались в первую очередь другие.
Провозглашая победу дела революции, Ленин и Троцкий обещали «трудовому народу» резкое улучшение его жизненных условий. И в каком-то смысле это обещание было довольно быстро исполнено — правда, не в нашей стране. Позволю себе вновь привести один из моих любимых афоризмов про политику — мудрую мысль ирландского писателя первой половины прошлого века Джойса Кэри: «Единственное хорошее правительство — это плохое правительство в состоянии крайнего испуга». После октября 1917 года в России западный политический класс не просто «пребывал в состоянии крайнего испуга». Он был напуган до смерти, до дрожи в коленках.
Это, в свою очередь, привело к резкой активизации социальных и экономических реформ на Западе. Не будем упрощать и абсолютизировать значение нашего октября 1917 года. Частично подобные реформы стартовали в Америке и Европе еще до Первой мировой войны. Но победа Ленина в России придала этим реформам совершенно новую динамику. Западные элиты не хотели утонуть в «волнах необъятного зловонного моря», как это случилось с правящим классом императорской России. Искоренение капитализма в той его дикой и совершенно бесчеловечной форме, что очень верно описал Карл Маркс, постепенно превратилось в глазах западных лидеров в вопрос самосохранения.
Ну а в нашей стране тем временем свою работу продолжила описанная Йозефом Шумпетером «прекрасная лаборатория». После приостановки деятельности КПСС 23 августа 1991 года формально эта «лаборатория» прекратила свою работу. Но последствия эксперимента не прекращаются в момент, когда «подопытная свинка» выходит из дверей лаборатории, или в момент, когда на эти двери вешается навесной замок и табличка «закрыто навсегда».
Чем сейчас друг от друга отличаются состоятельный добропорядочный житель Москвы и состоятельный добропорядочный житель, допустим, Нью-Йорка? Их возможности в плане потребления и доступа к материальным благам можно назвать приблизительно одинаковыми. То же самое относится и к их возможностям в любой момент поехать за границу, прочитать любую книгу и посмотреть любой фильм. Та колоссальная разница в образе жизни, что наличествовала в период существования Советского Союза, сейчас, по сути, исчезла. Зато никуда не исчезла разница в содержании голов. Добропорядочный состоятельный житель Нью-Йорка уверен в фундаментальной прочности своего положения. Он всеми фибрами души верит в моральность и устойчивость принципа «частная собственность священна и неприкосновенна». И это дает ему уверенность в будущем для себя и своих детей.
Отношение к своей частной собственности добропорядочного состоятельного жителя Москвы гораздо более сложно и неоднозначно. Помните навязчивую рекламу одного люксового бренда наручных часов из Европы: «Вы не можете полностью владеть нашим изделием, вы лишь заботитесь о нем до его передачи следующему поколению вашей семьи»? Равным образом добропорядочный московский толстосум убежден, что он не может полностью владеть своей частной собственностью. Он может лишь ее контролировать вплоть до момента, пока кто-то более могущественный не решит эту собственность у него отнять. И вызвана такая позиция не только наличием в нашей стране множества рейдеров и слабостью нашей судебной системы. Корни этого явления уходят гораздо глубже. Признайтесь, пожалуйста: вас не покоробило употребленное мной выше словосочетание «добропорядочный московский толстосум»? Если не покоробило, то вы, скорее всего, принадлежите к совсем новому российскому поколению. С точки зрения людей старших возрастов, слова «добропорядочный» и «толстосум» просто не могут сочетаться друг с другом.
Во всех нас, рожденных в СССР, даже в тех самых добропорядочных толстосумах, которые, с моей точки зрения, все-таки однозначно существуют, на каком-то уровне сидит убежденность в греховности богатства. Почему я употребил такую откровенно расплывчатую формулировку, как «на каком-то уровне»? Потому что чаще всего подобная убежденность основана не на рациональных и логических аргументах. На уровне логики все в России, за исключением особо яростных сторонников левой идеи, как раз таки верят в разумность, необходимость и полезность частной собственности. Корни этого явления надо искать на уровне эмоций, инстинктов, на уровне генетической памяти народа — памяти о раскулачивании, экспроприациях, насильственных выселениях из собственных квартир, насильственных же попытках внедрения коммунального быта. Одним словом, все упирается в 1917 год.
Туда же упираются и корни другой типичной особенности современной российской жизни — нашего специфического отношения к людям в униформе правоохранительных органов. Есть такой анекдот про разницу менталитетов. Семейная пара, пережившая эпоху сталинского террора в Советском Союзе, рассказывает своим новым знакомым из числа американских обывателей, через что им довелось пройти: про ночные аресты, про пытки, про ложные обвинения, про ужасы ГУЛАГа. Американцы их внимательно слушают, сочувствуют, ужасаются, кивают, но в конце концов не выдерживают и спрашивают: «Простите, мы все поняли, кроме одного: почему вы не обратились за защитой в полицию?»
Этот анекдот может показаться наивным или даже глупым, но в то же время он абсолютно жизненный. Каждый раз, когда я проезжаю на своей машине мимо сотрудников ГИБДД, я обязательно напрягаюсь. Я напрягаюсь даже тогда, когда твердо знаю, что я ничего не нарушаю и ничего не нарушил. Я напрягаюсь, даже несмотря на свою твердую уверенность: если у меня начнут вымогать «бакшиш», я смогу спокойно решить эту проблему, не выходя за рамки закона. Этот иррациональный страх не то что сильней меня. Он просто во мне есть, и я не могу его изгнать. Вопиющее полицейское беззаконие было и есть везде и всегда. Оно в изобилии есть в современной Америке. Оно в изобилии было в царской России. Но в царской России было и другое: оправдание судом присяжных Веры Засулич — женщины, которая выстрелила из револьвера в столичного градоначальника Федора Трепова и тяжело его ранила. И это оправдание не было «бумажной победой»: после вердикта суда присяжных Вера Засулич спокойно уехала за границу.
То, что стало нормой в России после октября 1917 года, было не просто массовым проявлением вопиющего полицейского беззакония. Мы получили государственную систему, которая официально объявила полицейское беззаконие добродетелью, священным долгом и обязанностью власти. Людей открыто уничтожали не за то, что они якобы сделали что-то плохое, а за то, что, по мнению власти, в силу своего происхождения они потеряли законное право жить на Земле. Как писала в августе 1918 года в своей передовой статье официальный орган нового режима газета «Правда»: «Настал час, когда мы должны уничтожить буржуазию... Наши города должны быть беспощадно очищены от буржуазной гнили. Все эти господа будут поставлены на учет, и те из них, кто представляет опасность для революционного класса, уничтожены». Стоит ли после этого удивляться, что даже правнуки тех, кто жил в России в революционную и постреволюционную эпоху, испытывают животный страх перед людьми в форме?
Разговоры о запущенных психологических комплексах, которые октябрь 1917 года оставил в наследство современному российскому населению, можно продолжать до бесконечности. Например, жутко раздражающие людей вроде меня периодические истерические призывы «продвинутых» граждан «из этой страны надо срочно валить!» родом тоже оттуда — из 1917-го. В концовке своей только что вышедшей книги «Империя должна умереть: история русских революций в лицах. 1900–1917» известный журналист Михаил Зыгарь написал:
«1917 год — это родовая травма российского общества. Даже сто лет спустя средний класс неосознанно ждет, что события могут повториться. Начало XXI века не похоже на начало ХХ века: российское общество несравненно более образовано и благополучно, чем сто лет тому назад. Тем не менее психологическая травма так просто не проходит. Опыт Гражданской войны и последующего террора заставляет новые поколения россиян вновь и вновь задавать себе вопросы: не пора ли уезжать? Не будет ли потом слишком поздно?»
С моей точки зрения, Михаил Зыгарь нашел удивительно точное и емкое слово для описания сути проблемы, с которой мы столкнулись: травма. Травма, мучительная, глубокая, щемящая, но, я надеюсь, не вечная. Для избавления от этой травмы России нужны только два «доктора» — «доктор время» и «доктор длительный период спокойного эволюционного развития». Звучит просто убийственно банально, я не спорю. Но, может, оно и хорошо? Октябрь 1917 года подарил России столько «небанального», что мы до сих пор не смогли все это переварить. Если «уход в банальность» — оптимальный способ решения этой проблемы, то я целиком «за».
0
31.56
