ТОП 10 лучших статей российской прессы за
Дек. 16, 2020

— Но кроме государства в науку может вкладываться и бизнес.

— Не только может, но и должен. Вопрос в том, на каком этапе исследований. Фундаментальную науку никакой бизнес финансировать не будет. Ведь в чём цель фундаментальных исследований? Открыть новую закономерность или увидеть новое явление. Но просто так запланировать открытие нельзя, это всегда шаг в неизведанное.

Часто то, что задумывают и хотят получить учёные, не выполняется. Вот вы ставите эксперимент, нацелились на результат, а получили нечто совсем иное. И вы понимаете, что искать надо было в другом направлении. Хотя иногда и из отрицательного результата эксперимента рождается совсем неожиданное открытие.

Поэтому вложения в фундаментальную науку высокорисковые, и позволить себе финансировать её может только государство.

Бизнес даёт деньги, лишь когда существование явления уже доказано и ясно, как его применить. Это происходит после этапов фундаментальных и поисковых исследований: на первом вы доказали «теорему существования» нового явления, а на втором — «теорему применимости» его в практике. Тогда и должны появиться заинтересованные заказчики из бизнеса и профинансировать третий — прикладной, или ОКРовский — этап работ. Он низкорисковый, там уже 90% того, что запланировано, выполняется.

Но получается, что вторая стадия — поисковых исследований — у нас остаётся бесхозной. Государство говорит: «Мы фундаментальную часть уже профинансировали, теперь очередь за бизнесом». А бизнес, промышленность отвечают: «Мы ещё подождём, пусть государство дальше платит».

Вот этой системы трансформации знаний в технологии у нас пока не хватает. Раньше за всё отвечало государство, а когда мы прыгнули в новую социально-экономическую реальность, то думали, что теперь всё у нас будет на автомате работать. Но пока не очень работает, и эту систему надо выстраивать.

— Сколько же реально вкладывает бизнес?

— Суммарное финансирование науки (это 1,13 трлн руб. в 2019 году) раскладывается на две части: на государственное и внебюджетное. Соотношение у нас в стране приблизительно 2:1 в пользу государства и с годами практически не меняется. Бюджет по-прежнему даёт в науку вдвое больше, чем промышленность и бизнес. Во всём технологически передовом мире, с которым мы пытаемся соревноваться, пропорции противоположные: там, грубо говоря, соотношение не меньше чем 2:1 в пользу бизнеса.

— То есть у нашей науки две беды: помимо гигантского недофинансирования, ещё и извращённые пропорции?

— Да, это наша большая головная боль. Мы ведь живём в капитализме, где никто с промышленника не спросит: «Ты почему в науку деньги не вкладываешь?» Он ответит: «Мне это невыгодно». А что ему выгодно? Чаще — купить готовую технологию за рубежом и построить новый завод. Завод будет давать прибыль и налоги в бюджет. Промышленник скажет: «Пусть государство из этих налогов науку финансирует». А государство ответит, что и так даёт вдвое больше бизнеса.

Получается замкнутый круг, из которого наука исключена. Стоит красивый новый завод, крупнейший в Европе, и вроде бы надо всем порадоваться. Но если там ничего нашего нет и наша наука не востребована, то как «извращённую пропорцию» изменить?

У меня есть надежда на рост финансирования науки со стороны госкорпораций и компаний с существенным государственным участием. У них, помимо цели получения прибыли, есть и ответственность за научно-технологическое будущее страны, а также присутствуют механизмы государственного управления.

Хотелось бы привести пример «Росатома», который только что отметил 75-летие атомной отрасли. Вся история этой отрасли — пример эффективного перевода новых научных знаний, полученных отечественными учёными, в практические результаты, обеспечившие и нашу мирную жизнь, и мировое лидерство в атомной энергетике и технологиях. И только что объявленная программа развития «Росатома», в которой не только атом, но и «зелёная» энергетика, и новые материалы, и квантовые вычисления, и Арктика, и космос, — всё это базируется на теснейшем сотрудничестве с нашей наукой.

«О нацпроекте „Наука“ мы узнали из СМИ»

— Какие ещё вы видите болевые точки российской науки?

— Серьёзная проблема — устаревшая приборная база. Все передовые результаты фундаментальных исследований получаются на современном оборудовании. Если у вас в лаборатории стоит старый прибор (10-12-летний возраст для многих приборов — очень большой срок), вы с его с помощью, попросту говоря, не померите то, что ваш коллега за рубежом сможет измерить на новом.

Ну представьте, что у вас есть обычные часы с секундной стрелкой, а процесс, который вам хочется изучить, длится, скажем, полмиллисекунды. Вы с помощью своих часов его просто не заметите. А у вашего зарубежного коллеги часы меряют с точностью до микросекунды. Он этот процесс померил и получил новое знание.

Пример может показаться немного наивным, поскольку современные средства диагностики позволяют измерять временные интервалы с фемтосекундной точностью (1 фемтосекунда — это десять в минус пятнадцатой степени секунды) и за освоение и использование лазеров с импульсами фемтосекундной длительности получено несколько Нобелевских премий. С течением времени проблема «деинструментализации» и необходимость обновления приборной базы становятся для нас всё более насущными.

Давайте опять к цифрам. Нацпроектом «Наука» на обновление приборной базы ведущих научных организаций страны предусмотрено 89 млрд руб. Это около 1 млрд евро — годовое финансирование лишь одного крупного европейского университета. А мы на все наши институты и университеты планируем столько же потратить за 6 лет. К сожалению, с академией наук мало советуются при определении и распределении финансовых ресурсов на науку. Вы не поверите, о нацпроекте «Наука» мы в РАН узнали из СМИ. Академию наук никто даже не пригласил обсудить: а что, собственно, нашей науке надо?

— Но вроде 2021 год хотят объявить Годом науки.

— Да, Годом науки и технологий. К сожалению, финансирование науки вряд ли от этого изменится, оно зафиксировано в бюджете. Хотя сама идея очень правильная в плане привлечения большего внимания к роли отечественной науки в развитии страны и необходимости повышения её престижа. Надеюсь, в следующем послании Федеральному собранию президент страны об этом скажет. Давайте мы и через вашу газету его об этом попросим.

— Пожалуйста.

— Это было бы очень правильно и давно ожидаемо. Ведь отношение власти к науке все видят, чувствуют. Причём не только на федеральном уровне, но и в регионах. Удивительно, что среди критериев, по которым оценивают эффективность наших губернаторов (так называемые KPI), нет поддержки науки и образования. Почему нельзя было вписать это в перечень? У губернаторов ведь для этого есть возможности. Если внести такой критерий в KPI, они в лепёшку разобьются, но и деньги найдут, и своих промышленников уговорят, и университеты в регионах поднимут.

Как не отстать от США и Китая?

— Успехи советской науки мы связываем в первую очередь с атомным проектом и космической программой. Тогда это были прорывы. Сейчас Китай запустил на Луну станцию, которая доставит на Землю лунный грунт, и можно не сомневаться, что лет через 10 они уже высадят там человека. Илон Маск опять же ракеты в космос отправляет как трамваи, Марс целью ставит. У нас успехи скромнее. Есть ли шанс преодолеть растущее отставание?

— У нас есть Федеральная космическая программа (ФКП), она включает в себя в том числе и научный космос — то, что не даёт прямых практических результатов, но демонстрирует наши возможности в изучении ближнего и дальнего космоса. На протяжении десятилетий достижения в научном космосе были предметом гордости космических держав. В рамках ФКП финансирование научного космоса должно было составлять 15 млрд руб. в год, что продолжало бы обеспечивать наше присутствие, пусть и скромное, в этой сфере. Но из-за постоянного секвестра и эти средства уменьшаются.

У нашего отставания есть численный показатель: в этом году мы имеем на космос 5-6 млрд и перспективу сокращения до 3 млрд в течение трёх лет. Сегодня российская космическая наука финансируется приблизительно в 60 (!) раз меньше, чем научные проекты NASA. Уменьшение финансирования заставляет сдвигать наши планы вправо и переносить запуски всё дальше в будущее. Но рано или поздно это станет бессмысленным.

— Вы о чём?

— В космической программе до 2024 года у нас запланировано запустить автоматические аппараты «Луна-25», «Луна-26» и «Луна-27» и восстановить наше присутствие на Луне со времени последней миссии «Луна-24» в 1976 году. Уменьшение финансирования может привести к растягиванию этой программы до конца 2020-х годов. Но к этому времени американцы с китайцами уже высадят там астронавтов и начнут строительство лунных баз. А тут мы со своей автоматической станцией! Звучит обидно, но может оказаться вполне реальным.

Вот такой научный долгострой. Если нет средств завершить создание научных объектов вовремя, а за рубежом в это время реализуются проекты и появляются установки следующего поколения с принципиально новыми возможностями, нам надо задуматься об эффективности наших, пусть небольших, вложений в науку.

Что касается научного космоса, то у нас всё-таки есть надежда на восстановление объёмов финансирования после недавнего совещания по развитию Федеральной космической программы, которое провёл президент страны.

— Может, надо сосредоточиться на международном сотрудничестве?

— Фундаментальная наука сегодня — это международная сфера деятельности. Для решения крупных задач собираются лучшие коллективы учёных из разных стран и результаты получают общие. Но, чтобы участвовать в этом разделении научного труда, ты что-то должен туда привнести: свои идеи, эксперименты, инфраструктуру для проведения исследований. Ты должен быть интересен для своих зарубежных коллег. Если ты получаешь меньше результатов у себя дома, тебя реже будут приглашать к международному сотрудничеству.

Нам недавно пришла конфиденциальная информация из Брюсселя, что в новой программе Евросоюза по развитию научных исследований (она придёт на смену программе «Горизонт-2020») Россия больше не рассматривается как значимый партнёр.

— Политика?

— Боюсь, не только.

Учиться у СССР

— На недавнем заседании Госдумы прозвучали цифры, которые меня поразили: сегодня в Китае в 6 раз больше исследователей, чем в России, в США — вдвое. Хотя вроде бы ещё недавно всё было наоборот. Почему же, несмотря на усилия властей, молодёжь не идёт в науку?

— Вы правы, это ещё один важный вопрос. По полному числу исследователей мы занимаем достойное 6-е место в мире, но по относительному — находимся в четвёртом десятке. У нас сейчас на 10 тыс. занятого в экономике населения приходится 56 исследователей. В Германии, Японии, Франции — около 100, в Корее и Швеции — около 150. Китай — абсолютный лидер по полному числу учёных, которое там за 20 лет выросло втрое. У нас же за это время сократилось процентов на 20.

Ответ на вопрос о том, сколько должно быть всего учёных в стране, неоднозначный. Скорее надо говорить об адекватном ресурсном обеспечении одного рабочего места и обеспечении воспроизводства квалифицированных научных кадров.

Нам нужно не просто больше научной молодёжи. Эта молодежь должна быть современно обученной, мотивированной и креативной. И готовить её такой нужно со школы. Мне кажется, что наша система среднего образования имеет крен в сторону получения формальных знаний и не заточена на креативность, воспитание творческого подхода, который так важен для учёного. Мы больше учим писать изложение вместо сочинения. Изложение — это работа с фактами, которые продиктованы учителем, а сочинение — это работа с фактами, которые есть в голове, и демонстрация их творческого использования.

Недавно я присутствовал на пресс-конференции, организованной Высшей школой экономики и посвящённой открытию нового конкурса: чемпионата сочинений для школьников, где они будут стараться показать наиболее интересное описание своей будущей профессии и работы, в том числе и в науке. Считаю, что это хорошая идея для поиска и поддержки будущих учёных.

Второй момент, который нас волнует, — это русский язык. Мы хотим сохранить русский научный язык, чтобы учёные могли формулировать мысли понятно, красиво, интересно и на русском языке. Дело в том, что люди, работающие в науке, находятся под сильным давлением английского языка. Уже сдались немцы, японцы, итальянцы, почти сдались французы: основное обучение и общение в науке у них идёт на английском. Мы пока не сдаёмся. Давать базовые научные знания нашей молодёжи нужно на родном языке.

И третий момент — учителя. В 1990-е годы престиж этой профессии сильно упал. Его нужно возвращать. И платить учителям в регионах достойные зарплаты.

— Я вспоминаю поносимый сейчас многими СССР, где об учителях снимали фильмы, про них пели песни. Ведь дело-то не только в деньгах, которые, кстати, сегодня чаще лишь обещают.

— Согласен, в нашей прежней стране была выстроена государственная политика, благодаря которой советское образование до сих пор оценивается во многих странах мира как образцовое. Возможно, сейчас эти фильмы выглядят наивными, но они привели в науку и образование огромное количество людей. Сегодня, увы, у нас другие телегерои, и я полностью согласен с президентом, который недавно сказал, что от просмотра наших телепередач «оторопь берёт».

Но давайте посмотрим дальше: вот молодёжь приходит в университеты. И уже в первые два года обучения значительное число студентов для науки теряется.

— Почему?

— Потому что многие оторвались от родителей и им нужно на что-то жить. Они пока ещё неинтересны для будущих работодателей и заработать на жизнь своими знаниями не могут. Чтобы эти знания получить, надо долго и усердно учиться. Стипендии в ВУЗах ничтожные, значит, надо зарабатывать на стороне. И тут оказывается, что, чтобы обеспечить свою жизнь, и учиться-то необязательно: достаточно дойти до ближайшего перекрёстка и найти не слишком квалифицированную, но востребованную работу торговым представителем или охранником. И те, кто изначально был нацелен на науку, с этой траектории уходят.

На старших курсах студенты становятся интересны работодателям, к ним присматриваются научные институты, предприятия, корпорации, их начинают брать на квалифицированную работу, но до этого времени мы многих теряем. Должна быть какая-то программа, сильных студентов на младших курсах необходимо дополнительно поддерживать и показывать, что страна в них заинтересована как в будущих учёных.

Конечно, есть молодые люди, которые всё равно придут в науку, даже умудряясь жить на маленькую стипендию, они одержимы наукой, но их немного. А хотелось бы иметь систему, обеспечивающую «удержание» молодежи на научной траектории.

— Кстати, насчёт зарплат. Какие они у научных работников сейчас?

— Мне кажется, неплохие. В среднем сотрудник научной или образовательной организации получает 200% от средней зарплаты по региону при работе на полной ставке.

Привлечёт ли это лучшие головы? Ведь есть более «доходные» сектора экономики. Опять это вопрос государственных приоритетов. Вспомним послевоенное время. Тогда перед разрушенной страной стояла задача реализовать атомный проект. И руководство страны увеличило зарплаты тысяч занятых в нём учёных так, что они стали раз в 10 больше, чем средняя зарплата по стране. Были обозначены приоритеты. И это обеспечило такой приток молодёжи в науку, что в 1950-е — 1970-е годы мы создали мощнейший научный задел, которым пользуемся до сих пор.

Сейчас то же сделал Китай. Они подняли зарплаты занятым в науке до уровня если не в 10, то во много раз большего, чем в среднем по стране. Исследователи там получают по 5-10 тыс. долларов в месяц. И, конечно, лучшие мозги идут туда или возвращаются из-за границы.

Один из трёх тысяч

— Я недавно общался с представителями известной китайской компании, производящей электронику и средства связи. Оказалось, у них есть программа возвращения русских в Россию. То есть китайцы ищут по всему миру наших специалистов, которые когда-то уехали, и мотивируют их вернуться, чтобы работать на их предприятиях в РФ. Причём не скрывают: нам нужны ваши мозги. А мы-то сами что?

— У нас есть программы привлечения зарубежных учёных в Россию, например программа «мегагрантов» Минобрнауки для создания новых лабораторий под руководством ведущих исследователей. В этом году был проведён уже восьмой конкурс, по результатам которого в Россию приедет около 40 ведущих иностранных учёных, в том числе из нашей диаспоры. Это контрактная работа, как правило, на срок до 4-5 лет. В целом это важный и нужный для страны конкурс, хотя он один вряд ли компенсирует отток нашего интеллекта за рубеж. Нам нужно делать научную работу в стране привлекательной — и интересными проектами, и обеспеченностью ресурсами, и престижем.

Многие уезжают не потому, что за рубежом им платят очень большие деньги, для настоящих учёных это не столь важно. Гораздо важнее, что там есть лучшие условия для работы, в том числе то самое оборудование, о котором мы говорили. Он уезжает, ставит там эксперимент, получает результат — и оповещает о нём весь мир. У учёных такая «игла»: каждый хочет доказать, что он первый в мире до чего-то додумался, получить результат, признание в виде приглашений на международные конференции и многочисленных ссылок. Вот что ему нужно.

— Есть статистика, сколько учёных уехало за границу?

— Такой точной статистики нет, и получить интересующие данные, например, из Росстата или ФНС затруднительно. Это же не просто факт пересечения государственной границы. Многие уезжают, оставаясь числиться в родных институтах и в российских налогоплательщиках. И институт его держит, потому что выгодно: учёный за границей опубликовался, поставил родной институт как второе место работы — и вроде как хорошо, перед министерством можно отчитаться, что есть публикация в престижном журнале. А на самом деле человек работает за рубежом, результат получен в зарубежной лаборатории, и воспроизвести его здесь, на нашем оборудовании, мы не можем.

— А так ли уж важны публикации в научных журналах?

— Безусловно. А как еще измерить достижения в фундаментальной науке? Это не патент, не прибыль от продажи технологии, долларов-то никаких пока нет. Значит, результат своего исследования надо выносить на суд научной общественности, то есть публиковать. И по установившимся меркам, публикация должна быть в признанных журналах, имеющих высокие импакт-факторы.

— Это что такое?

— Они показывают, сколько в среднем ссылок на опубликованные в журнале статьи он, этот журнал, потом получает. Лучшие журналы — десятки за год. Худшие — единицы за десять лет.

Есть международные базы данных, где все эти журналы разделены на категории по числу ссылок. В самой известной базе Web of Science сейчас около 12 тыс. научных журналов со всего мира, они разделены на 4 квартиля: Q1, Q2, Q3, Q4. При этом Q1 — это журналы наиболее цитируемые, Q2 — меньше, Q3 — ещё меньше, Q4 — совсем малоцитируемые.

В каждом из этих квартилей приблизительно по 3 тыс. журналов. Как думаете, сколько российских журналов в Q1?

— Сто?

— Один. Из трех тысяч. В Q2 — шесть.

— Опять политика?

— Если бы. Мы сами не хотим публиковать наши хорошие результаты в отечественных журналах.

— А в СССР как было?

— Тогда у нас были свои мощные журналы, за рубежом их знали и с интересом переводили на разные языки. Поэтому посылать много статей за границу не имело смысла.

Сейчас по требованиям наших научных фондов и госзаданий учёные бросились публиковаться в Q1 и Q2, то есть в зарубежных журналах, сами понижая уровень российских изданий. У большинства за последние годы уже рефлекс выработался: ты что, с ума сошёл, что ли, публиковаться в России? Только туда! В результате всё, что у нас есть приличного, публикуется за рубежом, рейтинг наших журналов сами опускаем ещё ниже. Большинство из них находятся в Q3 и Q4 или ещё дальше, в так называемом «неквартильном» море.

Сейчас пришло время категорически изменить политику в отношении наших научных журналов. У академии наук есть проект реформы журнального дела с учётом современных тенденций в научном издательском мире, прежде всего — организации бесплатного доступа всем желающим учёным в мире к нашим электронным версиям журналов, публикующимся одновременно на русском и английском языках.

Уникальный «Спектр»

— А какие достижения наших учёных заслуживают внимания?

— За 2019-2020 годы я бы выделил два результата. Первый — это «Спектр-РГ», космический аппарат, который выведен нашим ракетоносителем в точку Лагранжа, за 1,5 млн километров от Земли. Там стоят два прибора, российский и немецкий. Наш сделан в Институте космических исследований РАН совместно с Федеральным ядерным центром в Сарове и НПО им. Лавочкина. Это приборы с уникальными характеристиками, они детектируют в рентгеновском диапазоне частот события, происходящие во Вселенной. Например, взрывы сверхновых, слияние чёрных дыр и т. д. Уже получены изображения тысяч новых объектов с очень хорошим угловым разрешением.

Второй результат — по медико-биологическим наукам, это лекарство против болезни Бехтерева (тяжелого хронического аутоиммунного заболевания суставов). Учёные Медицинского университета им. Пирогова применили абсолютно новый подход в молекулярной биологии: нашли, какие именно клетки собственной иммунной системы атаковали организм хозяина, и создали против них антитело с направленным действием. Кстати, один из авторов этого исследования, страдающий данным заболеванием, с успехом проверил новое лекарство на себе. Сейчас идут клинические испытания, затем начнётся производство препарата.

— 2020 год запомнится прежде всего пандемией коронавируса. Есть ли у РАН успехи в борьбе с ним?

— Академическая наука сделала многое по противодействию COVID-19. Это разработки и тест-систем, и вакцин, и пр. Но сейчас проблема в том, что нет эффективных средств для лечения.

Недавно учёные из Института биоорганической химии РАН на основе совместной разработки с китайскими коллегами предложили использовать оригинальное нейтрализующее антитело. Это искусственно произведённый белок, который сильно взаимодействует с основным патогенным участком на вирусе SARS-CoV-2. Такая структура, которая патогенную область просто закрывает, как бы надевает на неё перчатку.

Учёные готовы к клиническим испытаниям. Осталось только получить разрешение.